Он разыскал меня исключительно по своей инициативе. Он оказался моим поклонником. Точнее, поклонником моего так называемого творчества. Он читал меня еще в России с таких времен, которые даже для меня канули невозвратно. Причем он не врал, проверить было несложно. Помнил даже мелочи, хотя повестей моих не читал, но это было неудивительно: книжка с одной повестью имела мизерный тираж, а вторая вещь была опубликована в журнале, когда он уже уехал. Я уехал позже, как раз после выхода журнала, может быть, как раз потому, что публикация не повлияла на мое писательское преуспеяние. На гражданское — тоже. Надоело писать в дождь. Смело читайте слово «писать» с любым ударением.
Поклонники — это что-то новое. Когда-то у меня была поклонница, впоследствии ставшая женой, достаточно попортившей мне жизнь, так что с тех пор я ко всякому поклонению отношусь подозрительно.
Этот был начитан, а для врача — он назвался врачом — так вообще мог считаться энциклопедистом: редкие и забытые авторы, которыми зачитывался я, были читаны им весьма не поверхностно. От Жироду до Жене, от Бирса до Барта.
Короче, как и в случае с насолившей мне женой, я клюнул на все его удочки, и он стал регулярно заворачивать ко мне, когда оказывался где-то поблизости. Маршруты его были причудливы, жил он в другой земле, осчастливить меня визитом ему не всегда, к счастью, было с руки.
Обычно раздавался мелодичный треньк телефона, во взятой мной трубке с напором возникал его полный оптимизма голос: «Это я! Я на вокзале уже вашем!» Что на это скажешь? «Приезжай!»
Он и приезжал. С вином — водки он, если верить ему, не пил. С каким-нибудь сюрпризом, вроде распечатки из Интернета материалов «Свободы» или просто репринтным изданием стихов, как правило, неплохих, последний раз это был, например, Борис Рыжий.
Он был осведомлен во множестве неврачебных областей, так что понятным делалось некачественное порой медицинское обслуживание на бывшей родине. Или, наоборот, становилось справедливым утверждение об уникальной одаренности специалистов-шестидесятников, одной рукой возвращавших вам здоровье, другой листавших журналы и самиздат. Страна чудес. Та, которую мы с ним покинули. «Ты-то чего уехал? Ведь все было при тебе!» — спрашивал я в сердцах. «Достали. Бизнесом стало заниматься невозможно. Ладно, бандюганы тянули — c ними я находил общий язык, — но когда стали тянуть чиновники: дай, дай, дай, — надоело! Всем дашь, а себе что останется?»
Его можно было понять. И я был уверен, что здесь он тоже найдет свою нишу: что-то среднее между медициной и бизнесом. Жена его уже успешно вертела дела, открыв какое-то бюро с немцами на паях. Такие нигде не пропадут. Надо только радоваться, что не оскудела русская земля талантами, хотя где тут грань между талантом и неразборчивой прытью, где сам талант, а где пройдоха, — пойди разбери.
У нас в России эта грань счастливо теряется в песках Среднерусской возвышенности. Кто не пройдоха хотя бы чуть-чуть, пусть бросит в меня камень. Сам кручусь так, что докрутился до эмиграции.
В тот раз, роковой для него, он явился без вина, в каком-то туристическом облачении, с огромной корзиной. В корзине обнаружились два остро отточенных ножика.
— «Грибники ходят с ножами»? — процитировал я название повести ленинградца Валерия Попова.
— Точно! Угадал. Пойдем сегодня за грибами. А Попова читал. Мастер!
— Тебе известно, что в окрестностях тут у меня все есть, кроме грибов? Зайцы есть, косули, ягод полно, а вот грибов не попадалось пока.
— Искать не умеешь. Не там ищешь. Надо знать места. Главное — найти место, а мест тут везде полно, но они не на виду же. Надо поискать.
— Послушай, все-таки я не понимаю тебя: любишь грибы, разбираешься в них, разбираешься в русской литературе, Попова вот ценишь, а он такой уж русский. Ну скажи, чего ты уехал?! Чего все бросил? Только не надо мне опять про «бандюганов»!
— Да у меня там полно своих, таких, что любых бандитов сделают. Не в этом соль. Просто… надо было уехать. Я же врач. Там нельзя работать в медицине. Ну… завидуют, мешают, лезут. Тут я через пару лет буду работать. И получать так, что мне по гроб хватит. А литература, так ее там больше нет.
— Да ладно. Полно талантливых молодых.
— Не знаю. Кончилось все. Больше ничего не будет.
— Не темни. Литература не может кончиться. И никто из-за литературы жизнь свою не ломает. Кроме самих литераторов. Ты ж не литератор. Я ж тебя вижу! Ты не сможешь без России. Сдохнешь, грибы не спасут.
— Что ты! Грибы меня всегда спасали. Я ведь могу с закрытыми глазами распознать любой гриб!
Знал бы он, чем кончится для него грибная эпопея, не говорил бы так.
Мы отправились.
Я знаю окрестности. Много ходил тут. Прогулки для меня много значат, они позволяют отвлечься от того тягостного чувства, которого не избежать одинокому человеку в четырех стенах. Лес, поле, тропа, проселок уводят меня если не в страну детства, то, во всяком случае, в страну, где я растворяюсь в океане, наполненном до краев жизнью множества безликих, но бесконечно мне близких душ: живущие рядом и отошедшие в бесконечность Вселенной, они витают рядом, я могу коснуться любой, лишь руку протянуть. Однако за пятнадцать минут прогулки он увел меня в такие дебри, о которых я даже не догадывался. А всего-то мы свернули с лесной конной тропы и взобрались на гребень холма, но не перешли на другую его сторону, как я всегда поступал, а пошли по гребню, продрались через ежевичник и двинулись по дорожке, находящейся в частном владении. Один я бы не решился, но с ним шел без смущения.
