Лѣто подходило къ концу. Страда оканчивалась, хлѣба были убраны. Чисто-деревенскія работы перестали тревожить жителей. Въ деревнѣ все было благополучно: дифтерита не было, и можно было разсчитывать, что зимой, благодаря энергіи мѣстнаго начальства, его и не будетъ; отъ пожара во все лѣто сгорѣлъ одинъ амбаръ, оказавшійся принадлежащимъ старшинѣ; неизвѣстному червю, появившемуся-было въ началѣ лѣта на овсѣ, жрать было нечего, ибо овесъ поторопились скосить на кормъ.
Въ сосѣднемъ помѣстьи у Тараканова открылся выгодный заработокъ — пилка дровъ, на которыя, послѣ слома, назначены были старые сараи, избы рабочія, конюшни; всего подлежало къ слому приблизительно саженей двадцать пять въ видѣ дровъ. За это дѣло взялась артель, въ которой принимали участіе: Василій Чилигинъ, Миронъ Уховъ, Портянка и нѣкій Тимоѳей, по прозванію Лыковъ. Работали въ двѣ пилы.
Портянка пилилъ сонно, смутно мечтая о воскресной выпивкѣ, послѣ которой онъ хлопнется гдѣ-нибудь на улицѣ и захрапитъ. Василій Чилигинъ взялся за пилку потому, что отецъ стащилъ недавно у него полмѣшка муки, продалъ, а деньги неизвѣстно куда спряталъ, и хотя за такое вѣроломство онъ жестоко прибилъ старика, но муки не воротилъ. Отецъ потомъ жаловался на волостномъ судѣ на варварство сына., что тотъ безпрестанно его бьетъ: «Вотъ онъ какой есть идолъ, Васька-то мой! Бить бьетъ, а кормить не кормитъ!» Судъ, принимая во вниманіе неугомонный желудокъ старика, наотрѣзъ отвергъ его жалобу. Послѣ этого старикъ не разъ приходилъ на самое мѣсто пилки, чтобы побраниться съ сыномъ, а когда его слова не дѣйствовали, то пытался пронять сына жалостью. «Васька! — говорилъ онъ, — да ты хоть пожалѣлъ бы стараго отца, заплатилъ бы хоть пятіалтынный за побои. Теперь у тебя вонъ сколько будетъ деньжищъ, такъ ты хоть малость снизойди къ немощи моей, Васька!…» Разъ, во время самаго разгара работы, между отцомъ и сыномъ поднялась драка, причемъ отецъ намѣревался уже пустить въ сына чурбаномъ, но ихъ розняли артельщики. Вообще Чилигинъ, во все продолженіе пилки, былъ озлобленъ, постоянно раздражаемъ семейными дѣлами. Третій артельщикъ, Миронъ, напротивъ, радостно суетился; онъ имѣлъ особенную, таинственную причину горячо пилить. Нѣсколько дней работая безъ всякой задней мысли, онъ вдругъ обратилъ серьезное вниманіе на опилки и былъ пораженъ ихъ видомъ. Онъ припомнилъ, что въ городахъ опилки не бросаются зря, а идутъ въ дѣло, особенно во фруктовыхъ лавкахъ, гдѣ въ нихъ сохраняется «дуля, напримѣръ, и другой фруктъ». Онъ сталъ правильно каждый вечеръ относить по кулю опилокъ къ себѣ во дворъ и за недѣлю натаскалъ ихъ порядочную кучу. По его разсчетамъ выходило такъ, что за всю эту громаду онъ получитъ, по крайней мѣрѣ, два съ половиной рубля серебромъ. Наконецъ, четвертый артельщикъ, Тимоѳей, взялся за пилку дровъ потому, что привыкъ ходить по чужимъ людямъ, сколачивая средства на холодную зиму, и держалъ себя съ неподражаемою веселостью. Онъ во всемъ находилъ развлеченіе и изъ самой пилки устроилъ игру, разговаривая съ бревнами. Одному бревну онъ говорилъ: «ну-ка ты, толстякъ, полѣзай»; другое бревно укорялъ за худобу или гнилость; на третье вскакивалъ и плясалъ по его поверхности.
Отъ его шутокъ расправлялись суровыя лица товарищей. Даже Портянка улыбался. Только одинъ Миронъ сердился, не понимая, какъ можно надъ всѣмъ забавляться? Но Тимоѳей не обращалъ на него вниманія. Иногда онъ начнетъ ни съ того, ни съ сего плясать, неистово шлепая по землѣ босыми ногами; иногда — запоетъ, а товарищи вслушиваются, задумываются, умолкнутъ, потому что Тимоѳей пѣлъ задушевно, пѣлъ тѣ грустные мотивы, отъ которыхъ за душу хватаетъ.
Особенно по вечерамъ Тимоѳею было раздолье: когда прекращалась работа, артель садилась въ кружокъ, разводила огонь и ждала, пока сварится жидкая кашица или поспѣетъ картофель. Тимоѳей показывалъ штуки и фокусы. Онъ тягался на палкѣ съ Портянкой, причемъ послѣдній не успѣетъ еще хорошенько понатужиться, какъ уже летитъ черезъ голову шутника; съ Чилигинымъ онъ велъ забавные споры о томъ, можно-ли проглотить аршинъ? Чилигинъ увѣрялъ, что это пустое., а Тимоѳей, напротивъ, доказывалъ, что можно, что недавно въ городѣ, въ балаганѣ, онъ самъ видѣлъ такую штуку. Забавляя такимъ образомъ товарищей, самъ Тимоѳей никогда не смѣялся. Лицо его въ самыя шутовскія минуты носило неизгладимую печать печали.
— А можешь пройти на рукахъ двадцать шаговъ? — спросилъ его однажды Чилигинъ вечеромъ.
— Могу, — возразилъ Тимоѳей.
— Врешь.
— Ей-Богу, могу.
— Двадцать шаговъ?
— Двадцать-ли, пятьдесятъ-ли — все одно — могу.
— Валяй. Чтобы только взадъ и впередъ…
— Ладно, — согласился Тимоѳей.
Измѣрили разстояніе. Тимоѳей сдѣлалъ нѣсколько предварительныхъ опытовъ, по окончаніи которыхъ всталъ вверхъ ногами. Шелъ онъ правильно, изрѣдка колыхался. Вдругъ на мѣстѣ дѣйствія появился Рубашенковъ, таракановскій подрядчикъ и надсмотрщикъ. Трое артельщиковъ живо усѣлись около огня и думали: «Ну, задастъ же онъ ему перцу!» Но Тимоѳей ничего. Онъ шлепнулся на землю, всталъ на ноги и, какъ ни въ чемъ не бывало, заговорилъ съ подрядчикомъ.
