Николас Тарвин сидел, свесив ноги, на освещённом лунным светом мостике, переброшенном через ирригационный канал неподалёку от Топаза. Маленькая женщина с грустными глазами, устремлёнными на луну, примостилась рядом с ним. Её лицо и руки были смуглы от загара, как у человека, который не боится солнца, ветра и дождя, а в глазах её поселилась печаль, свойственная людям, живущим среди высоких гор и безбрежных равнин, тем, чья жизнь нелегка и кто знает ей цену. Такие глаза бывают у женщин американского Запада; они заслоняют их рукой от заходящего солнца, когда, стоя у дверей своих хижин, пристально вглядываются вдаль, ожидая возвращения мужей. Тяжёлая ноша судьбы больнее всего давит на женские плечи.
С тех самых пор, как Кейт Шерифф научилась ходить, её лицо было обращено на Запад, а глаза прикованы к пустыне. Железная дорога строилась и уходила все дальше, а вместе с ней передвигалась на Запад и семья Кейт. Ни разу до поступления в школу она не жила в гаком месте, откуда бы рельсы разбегались в разные стороны. Нередко семье приходилось пускать корни в какой-нибудь местности и жить там до тех пор, пока строительство очередного участка железнодорожного пути не было закончено, и тогда они видели, как первые лучи цивилизации потоками света новых электрических фонарей освещали глушь Дикого Запада; но в тех новых местах, куда спустя некоторое время переводили её отца, инженера-строителя, не было и обыкновенных дуговых ламп, но зато был салун в простои палатке да единственный придорожный дом, в котором и жила семья инженера, так что матери Кейт приходилось брать на постой людей, работавших под началом её мужа.
Но не стоит думать, что лишь суровые условия походной жизни сформировали характер молодой двадцатитрехлетней девушки, сидевшей сейчас рядом с Тарвином и только что мягко, но твёрдо заявившей ему, что он ей нравится, но свой долг она видит в другом. Её призвание — жить на Востоке и служить тому, чтобы тяжёлая доля индийских женщин стала чуть полегче. Эта мысль осенила её два года назад, когда подходил к концу второй год учёбы в школе города Сент-Луиса, куда она поступила, чтобы соединить в одно целое лоскутки знаний, приобретённых самостоятельно, у себя в глуши.
Апрельским вечером, напоённым солнцем и пронизанным первым дыханием весны, Кейт поняла, для чего появилась на свет. Зеленые деревья, вот-вот готовые лопнуть почки на ветвях, тёплый солнечный свет — все это манило её, ей хотелось убежать с лекции об Индии, которую должна была читать им какая-то индианка. И если она все-таки и выслушала до конца грустный рассказ Пундиты Рамбаи о жизни её сестёр на родине, то лишь потому, что так понимала свои ученические обязанности. Но история разбередила всем душу, и девушки, собирая пожертвования для несчастных, умоляли о милосердии к ним и произносили чудные, трогательные речи; после лекции все благоговейно притихли и всё ходили по коридорам школы, сочувственно причитая и перешёптываясь, пока чьё-то нервное хихиканье не разрядило, наконец, напряжение и девушки не вернулись к привычной легкомысленной болтовне.
Когда Кейт выходила из зала, её неподвижный взор, казалось, был обращён внутрь себя, щеки пламенели, она не чувствовала под собой ног, как человек, на которого снизошёл дух святой. Она быстро прошла в школьный сад, чтобы остаться в одиночестве, и мерила шагами дорожки между клумбами, воодушевлённая, уверенная в себе, переполненная счастьем. Она нашла себя. Голова её была высоко поднята. Ей хотелось танцевать, но, пожалуй, ещё больше хотелось плакать. Кровь стучала в висках, горячо разливалась по жилам. У неё все пело внутри, она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. В эти минуты она поняла, что посвятит себя служению высокой цели. Она поклялась, что отдаст все свои силы, ум и сердце тому делу, о котором только что узнала. Ангел Господен повелел ей повиноваться ему, и она радостно подчинилась приказу.
И теперь, после того, как она потратила два года на то, чтобы как нельзя лучше подготовиться к исполнению своего призвания, и, став грамотной, умелой медсестрой, вернулась в Топаз, горя желанием отправиться работать в Индию, теперь, после всего этого Тарвин просил её выйти за него замуж и остаться в Топазе.
— Назовите это как хотите, — говорил ей Тарвин в то время, как она смотрела на луну, — можете назвать это долгом или предназначением женщины, а можете, как тот сегодняшний миссионер в церкви, назвать это просвещением тех, кто пребывает во мраке. Не сомневаюсь, что вы уже заготовили сияющий нимб для этого занятия. Вас обучили всем возвышенным словам в адрес Востока. Что же до меня, то я скажу вам: все это лишь для того, чтобы отделаться от меня.
— Не говорите так, Ник! Это моё призвание.
— Ваше призвание в том, чтобы остаться дома, а если вы такого ещё не слышали, то я уведомляю вас об этом, — упрямо заявил Тарвин. Он швырнул камешек в воду и, нахмурив брови, следил за быстрым течением.
— Милый Ник, как вы можете уговаривать остаться дома и изменить своему призванию того, кто свободен? И это после всего, что мы слышали с вами сегодня вечером?
