Старое Вреласское кладбище насчитывало без малого тысячу могил, самым ранним из которых было около трехсот лет.
Окидываю взглядом полуразрушенные могилы, камни настолько старые, что выбитые в граните слова почти стерлись, затерялись под вездесущим ковром наступающего мха. Провалы в земле кажутся норами, скалясь отбитыми надгробными плитами. Ступаю вперед, по поросшей травой и мхом узкой тропинке, стараясь не задеть новой футболкой торчащую ржавую ограду.
Кругом деревья, огромные и древние, корнями взрыхляющие землю — они приподнимают гранит, ломая его. Наверняка, даже в городском парке не бывает таких толстых стволов и ветвистых крон, заслоняющих собой небо.
Петляю по кладбищу, а глаз не оторвать от имен, выбитых на замшелых камнях. Читаю их как номера автомобилей — не заставить себя отвести взгляд.
Над головой раздается птичий крик — точно тонкий женский голос, полный страдания. Поеживаюсь, коря себя за подобные сравнения. Впрочем, кладбище располагает к стенаниям души.
И все же я чувствую себя удивительно спокойно. Яркое летнее солнце бликами лучится сквозь листву. Кругом тень, дарящая прохладу.
Сумка, перекинутая через плечо, ремнем врезается в грудь. В ней тяжелая бутылка с водой, и я жалею, что не оставила вещи в машине.
Оглядываюсь, понимая, что заблудилась. Не была здесь почти десять лет и только теперь понимаю, что детские воспоминания обманули меня — найти старый семейный участок непросто.
Кругом одинаково покосившиеся заросшие травой могилы. Знаю, что я рядом, всматриваюсь, пытаясь различить свежую насыпь земли.
Бабушка умерла почти две недели назад.
Мать, узнав о ее смерти, и слезинки не проронила.
Ее безразличие к смерти родного человека покусывает меня где-то под ребрами, царапает коготками, возвращая к давним воспоминаниям.
Я помнила, как ребенком меня отправляли к бабушке на лето — год за годом, неизменно, пока мне не исполнилось двенадцать. Не знаю, что произошло между матерью и бабушкой, не знаю причин их размолвки и давно не ищу их, но в памяти часто всплывают громкие, полные эмоций восклицания, доносящиеся из гостиной.
Как бабочка, летящая на яркий свет, я выхожу из своей комнаты на втором этаже, ступая на лестницу.
Не могу видеть родителей, но слышу их, и сердце начинает часто колотиться в груди.
Прижавшись к деревянным балясинам, сажусь на ступени, цепляясь пальцами за край своего платья. Кусаю губы, чувствуя, что случилось что-то нехорошее, и, как любой ребенок в моем возрасте, злюсь от того, что родители ругаются, но не смею в этом признаться даже глубоко внутри.
Говорю себе, что меня не волнуют их ссоры, но мокрые ладони, которые я беспрестанно вытираю о цветастый подол, выдают мою тревогу.
Из череды невнятных слов улавливаю не имеющие смысла обрывки.
— Нечего ей там делать. Я просила ее, нo она стоит на своем! Твердит и твердит! Нет, хватит! Я пыталась по-хорошему, но мою дочь это не коснется! — голос матери дрожит от переполняющих ее эмоций.
— Да она обыкновенная выжившая из ума старуха. Сколько ей уже лет, сама подумай! — говорит отец так, словно объясняет простейшие истины.
— Она поумнее тебя будет, — насмешливо отзывается мать, — уж поверь. Поэтому Αйно я к ней больше не отправлю!
— Ты веришь в эти россказни? Да прекрати, — голос отца усталый, на пару тонов ниже, чем у матери. — Она просто запугала тебя, когда ты была ребенком. Хватит преувеличивать, это же детские сказки…
— Откуда ты знаешь, сказки это или нет? — неожиданно тихо произносит мать. — Ты никогда не верил мне. Но ты и близко не представляешь, кто она такая.
Вздрагиваю, потому что голос матери звучит непривычно холодно. Отец не отвечает, и я воочию вижу, как он разглядывает лицо жены, побледневшее, с запавшими глазами.
Чувствую себя так, словно смотрю на то, что не предназначено для меня, будто подглядываю в замочную скважину родительской спальни.
Знаю, что последует дальше.
Отец начнет возражать, повысит голос, а мать будет долго молчать, а потом заплачет и уйдет в ванную.
Поднимаюсь на ноги, и, стараясь не шуметь, исчезаю наверху, скрываясь в своей комнате.
В то лето родители оплатили мне спортивный лагерь, хотя я никогда не отличалась особой выносливостью и любовью к командным соревнованиям.
Я пыталась возражать, задавать вопросы, но всегда встречала пустые ответы, не несущие и доли правды.
— Бабушка занята и плохо себя чувствует. Ей не до тебя, — говорила мать, сдвинув брови. — Да и хватит тебе сидеть в деревне изгоем. Поедешь в лагерь, обзаведешься друзьями.
Друзьями обзаводиться не было никакого желания. С людьми я сходилась тяжело, предпочитая им общество книг или компьютерных игр.
Со временем я поняла, что произошедшее между бабушкой и матерью было куда серьезнее простого скандала. Мать прервала все контакты, и имя бабушки стало непроизносимым в нашей семье.
Пару раз я пыталась расспросить родителей о случившемся, но они всячески избегали разговора.
Я смирилась, хотя скучала по бабушке и ее просторному двухэтажному дому. Я часто вспоминала покрытую щебенкой подъездную дорожку, задний двор, на котором скрывался от посторонних глаз яблоневый сад и разросшиеся кусты крыжовника. Острые иглы куста царапали руки, оставляя тонкие красные полосы, но прятавшаяся за зелеными листами награда стоила того.
