Каждый год, в октябре, в семье Гурьяновых что-то происходит. Все начинается незаметно и вроде бы беспричинно, как будто солнечным осенним днем, похожим на летний, по сухой разноцветной земле игривым котенком мягко проскакивает легкий ветерок. Шуршат хрупкие раковинки облетевших листьев, слабо взлетают парашютики куриных перьев, непонятно откуда взявшиеся в новой части районного города Молвинска, если кур и в старой его части почти никто не держит, затягиваются тонкой пленкой пыли вдавленные в твердую землю кусочки стекол, и солнце выглядывает из каждого из них, маленькое и блеклое, словно перед затмением. А ветерок, еще не ветер, мимоходом и равнодушно перебрав на изношенном, затянутом песком асфальте главной площади, окаймленной, как принято, зданиями важных районных организаций, магазинов, аптеки и кинотеатра «Рассвет», какие-то палочки, щепки, автобусные билеты и прочий мусор, неведомо откуда все-таки берущийся, хотя единственная в районе поливально-подметалочная машина проходит по площади каждое утро, исчезает. И тут же приходит новый или возвращается прежний, свершивший одному ему известный круг, набравший силу, холодящий уже не только ноги, но и плечи обманутых солнцем и скинувших кофточки молвинских женщин. Ветер все нарастает, шумно шевелит могучие ветки различных деревьев с сиротливо сидящими на них последними листьями, чем-то брякает, вроде как кровельным железом, хотя все крыши в новой части Молвинска покрыты практичным шифером, и крутит над землей коричневые воронки из тяжелой северной глины. И наступает ураган, смешивает землю с небом, заволакивает теплые окна светящихся домов и даже раскачивает их, еще немного, и гордость местных жителей, пока относительно полноводная и рыбная река Молва, может побежать вспять.
Первыми происходящее замечают дети. Шестилетний Вовик Гурьянов становится непривычно и непреклонно молчалив и постоянно теребит себя за и так довольно оттопыренные уши. Двухлетний Александр вечерами много плачет без всякого повода или, зажав в углу детской солидного пушистого кота, немилосердно мнет его и плотоядно щиплет.
— Отстань от кота, сказал! — Старший брат подскакивает к младшему, увесисто шлепает его по упрятанной в голубые хлопчатобумажные колготки круглой попке и продолжает воспитание уже словом: — Ну, что ты орешь, как свинья. Что ты орешь, сказал? Не понимаешь, что ли, что помолчать надо.
Александр не понимает и, подхлестнутый вполне реальной обидой, надсажается пуще прежнего, неразумно нарушая длящуюся в доме почти уже месяц противоестественную тишину.
В дверь детской заглядывает раскрасневшаяся мама, виновато смотрит на дырявые колготки младшего и тут же стаскивает их с него, светло-русая коса ее, соскользнув со спины, мешает, она нервно отбрасывает ее:
— Вовик, ну, ты ему книжку, что ли, почитай.
— Почитаешь ему, — ворчит серьезный Вовик и отводит от матери глаза. — Если он орет, как свинья.
Мама, Катенька Гурьянова, с колготками в руках, плотно прикрыв дверь в детскую, спешит в спальню, где неистовствует глава семьи.
Прораб Михаил Гурьянов, высокий и крепкий, как непроизрастающий в северном Молвинске дуб, расхаживает по длинной узкой спальне, почти перегороженной поперек стоящими вплотную друг к другу двумя широкими кроватями, нарядно убранными цветастыми английскими покрывалами с пышными капроновыми рюшами по краям. Руки Гурьянова прочно засунуты в глубокие карманы рабочих штанов. Карманы пучатся, будто в каждом из них по стандартному кирпичу. А сами штаны вполне могут сойти за последний крик моды, они на синих резиновых помочах, непомерно широки в бедрах, заужены на щиколотках и оправлены множеством замков-молний, а также неизвестного назначения и различной конфигурации металлическими штучками. Жена прямого начальника Гурьянова Нина Мишарина запросто щеголяет в мужниных штанах по городу, и хоть бы кто-то сказал, что это спецовка.
Катенька Гурьянова достает из шифоньера шкатулку, вдевает нитку в иглу, пальцы ее чуть подрагивают.
— Сестра милосердия! — могуче, но пока вполголоса гневается Гурьянов и чеканит два широких шага туда и обратно в пространстве между дверью и кроватями. — Нет! — шипит он. — До чего измельчал мир! Нет! Ты скажи, чего тебе не хватает? — Он останавливается перед сидящей на кровати женой, нависает над ней, достав руки из карманов, дергает туда-сюда висюльки замков на них.
Катенька поднимает на него серые, явно виноватые глаза:
— Может, пельмени постряпаем?
Пельмени — это праздник, тесно всей семьей за маленьким столом в крохотной кухоньке, пыхтящий над скалкой Вовик, Александр в муке с головы до ног, сам Гурьянов будто бы с игрушечной, полной розового фарша чайной ложкой в руке, в переднике и Катиной косынке, сползающей с пышного непокорного чуба, Катя, отрезающая от раскатанного в гибкую колбаску теста маленькие подушечки, тихое счастье и общий разговор.
— Пельмени? — уже в полный голос, бросаясь от жены в дальний угол спальни, не видит предела женской наглости Гурьянов. — Ты уже все состряпала! Ты уже столько настряпала! Когда он уезжает?
— Не знаю. — Катенька уколола палец, дует на него и трясет маленькой ладошкой. Я ведь к ним не захожу.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
