1
Знойное лето 1942 года нещадно сушит задонские степи. По дорогам в клубах густой рыжей пыли движутся бесконечные вереницы повозок и гуртов скота. Их обгоняют штабные машины и артиллерийские упряжки частей, которым удалось вырваться из окружения, образовавшегося после неудачного наступления наших войск на Харьков. Все это теперь откатывается к берегам Волги, куда ветер уже доносит запахи гари и порохового чада. Улицы Сталинграда, подступы к переправам запружены людьми, гужевым и автомобильным транспортом.
19 июля на заседании бюро обкома партии мы обсуждаем вопрос о строительстве дополнительных паромных переправ. Долго ломаем головы над тем, где найти лесоматериалы, плавсредства, рабочую силу. Все на строгом учете, ни одного лишнего кубометра древесины.
Одно неотложное дело за другим — и мы как-то не замечаем, что уже полночь и пора передохнуть. Партийная вахта стала теперь круглосуточной. Даже короткий сон кажется порой невероятно длинным, несущим какие-то непоправимые осложнения. Мы понимали и даже физически ощущали, что переместившийся на юго-восток страны эпицентр войны, подобно гигантской туче, несет массу огня, что на наш город было нацелено огромное количество разрушительных средств. И как потом стало известно, подобной концентрации войск не знала история войн. Человечеству не было известно и о таком адском огне, который был обрушен на Сталинград из люков бомбардировщиков, из многих тысяч орудий и минометов. Время неотвратимо приближало нас к часу трагической судьбы города и его жителей.
Психологию мышления нельзя сочинять, — у нее есть своя логика. И передо мной стоит задача раскрыть ее в том виде, в каком она оставила свой отпечаток в моей памяти. Речь идет об умении брать на себя ответственность за порученное дело. У партийного работника это умение складывается из анализа развития событий, из повседневной информации, из знания настроения трудящихся, наконец, из верного понимания хода мысли и переживания близких товарищей, которые доверяют тебе. Первый секретарь обкома партии пользуется доверием товарищей не потому, что ему дано право открывать и закрывать заседания бюро, подписывать решения, спрашивать, быть может, строже, чем другие члены бюро, за исполнение тех или иных решений, а потому, что он первый и отвечает перед партией за ход всех дел в области и обязан нести любую ответственность по строгому закону совести, не жалуясь на время, прогляды и промахи сотрудников. Не подставляй вместо себя под удар кого-то другого, умей защищать подчиненных вплоть до взятия их вины на себя — и ты можешь быть уверен, что они не подведут тебя.
Так или, точнее, в таком ключе я строил работу среди членов бюро, в аппарате обкома, и не раскаиваюсь. Как потом показала жизнь, я не ошибся.
...Обсуждение вопроса закончено, решение принято. Делаем прикидку на следующий день. Я перевертываю листок настольного календаря — 20 июля 1942 года. Смотрю на часы. 2 часа 30 минут. В этот момент звонит телефонный аппарат «ВЧ». Поднимаю трубку и слышу голос А. Н. Поскребышева:
— Товарищ Чуянов?
— Да.
— Будете говорить со Сталиным.
В трубке послышался щелчок переключения. Жду. Чувствительная мембрана за тысячу с лишним километров передала мне прерывистый вздох. Обычно Сталин не торопился говорить: приложит трубку к уху и прислушивается, давая тем самым время собраться с мыслями, приготовиться к разговору. Как всякий глубоко мыслящий человек, он ничего не делает впопыхах и других не толкает на спешку. Но в тот момент он заговорил сразу, подчеркивая суровость обстановки, в которой ему некогда выжидать моих приготовлений.
— Здравствуйте, товарищ Чуянов...
И, не дав мне произнести ответного приветствия, обрушил на меня несколько вопросов:
— Как у вас идут дела? Как вы готовы встретить наступающие немецко-фашистские войска, которые рвутся к городу и будут пытаться взять его с ходу? Что предпринимает областной комитет партии?
Ясно представляю себе суровый взгляд карих глаз, сомкнутые брови и, откровенно говоря, очень волнуюсь. Пытаясь собраться с мыслями, механически подтаскиваю к себе какие-то папки, справки, донесения...
— Что же вы молчите, отвечайте, я жду.
— Обстановка, товарищ Сталин, в городе тревожная, — заговорил я наконец. — Но промышленность работает с огромным напряжением, выполняя фронтовые заказы. Народ в городе относительно спокоен...
Сталин не замедлил прервать меня:
— Значит, «относительно»?
— Относительно в том смысле, что налеты немецкой авиации на город мы переживаем без паники. Рабочие заводов стойко держатся на своих местах. Коренное население, подготовленное к обороне, чувствует себя уверенно. Из числа прибывших с запада постепенно оставляют город, отправляясь на восток страны.
— Ну, а как дела на фронте?
— Командование собирает отходящие части и соединения, укрепляет фронтовую линию обороны... Резервов, особенно танковых, недостаточно...
— Значит, в общем дела идут спокойно? Все хорошо... Только вот кое-кто утекает подальше, не оказывая решительного сопротивления противнику. У вас под носом утекают трусы, паникеры... Ведь убежал же от вас военный округ в Астрахань со всеми своими службами. А вы, секретарь обкома, член ЦК, меня успокаиваете. Вы решили успокоить Сталина и нарисовать все в розовых красках? Завтра немцы сядут вам на шею и удушат.
