Они шли, взявшись за руки, по бесконечно длинному переходу метро — вы конечно знаете этот каменный коридор с красноватой плиткой по стенам. Странная одинокая пара. Не муж и жена — это видно с первого взгляда, для любовников… слишком немолоды, что ли? Или слишком светло печальны. Классический цыганистый русак, широкоплечий, кряжистый, лицо теряется в черных, длинных как у священника кудрях и волнистой окладистой бороде и классическая же еврейка — невысокая, полная и хрупкая одновременно, с сильной сединой в густых волосах. Идут, шаги отдаются по переходу, мешаются с пронзительным соло саксофона — почти полночь, а музыкант все играет. Джаз, древний, как детство — их детство. Они останавливаются, слушают, смотрят друг другу в глаза и вдруг начинают танцевать. Пустой коридор, люди будто куда-то делись, только эти двое кружатся в такт, чуть неловко, но все же…
Эта история началась давно. Когда деревья были большими, зарплаты маленькими, а коммунизм маячил на горизонте. Они учились в Университете, он на третьем курсе, она на втором. Сталкивались волею случая в тех же компаниях, слушали тех же поэтов, танцевали под тот же джаз, почти не замечая друг друга, едва разговаривая. И незаметно привыкли друг к другу, как привыкаешь к чашке или месту на кухне в гостях — не задумываясь. Хемингуэй из рук в руки, сигарета одна на двоих, традиционные проводы к остановке — не повод для дружбы, но знак сопричастности — «свой».
Однажды она исчезла — не пришла на какие-то посиделки, перестала мелькать в столовой. Он спохватился через неделю и намеками от подружек узнал о житейской драме. Она связалась с парнем с филфака и, как положено еврейской девочке из хорошей семьи, забеременела с первой ночи. Родители, узнав о подарочке, взбеленились и указали на дверь. Теперь она ютится у подружки в общаге, плачет — а раньше надо было плакать. Девчонки уже сговорились на комсомольском собрании поднять вопрос о недостойном поведении товарища Н пусть женится, подлец!
Он, поддавшись смутной жалости, решил навестить. Прикупил каких-то яблочек, печенюшек и зашел в общежитие буквально на следующий день. Она сама открыла дверь, похудевшая, бледная, в каком-то затрапезном синем халатике, спутанные распущенные волосы черными веревками по спине, под глазами синяки, кажущиеся еще страшнее от тени длиннющих ресниц. Чуть охрипший, наверное от слез, голос, беззащитность обиженного ребенка, неловкость движений. Тоска в глазах, как у овцы под ножом…
В их беспечное время романтика была даже не в моде — в крови. И через десять минут, не смущаясь несвежей, неприбранной комнаты, он сделал ей предложение по всей форме. Она не удивилась, но отказала. Он пообещал, что в любом случае не бросит ее с ребенком. И выходя из комнаты, забыв вручить несчастные вялые яблоки, понял что любит. Как выяснилось впоследствии — на всю жизнь.
Ей повезло чуть больше, чем другим — подлец, испугавшись вылететь из института, таки-женился и даже прожил с ней года три, потом ушел к белобрысой дуре-художнице. Родители плюнули и сначала смирились, а потом надышаться не могли на ненаглядную внученьку. Она сначала сидела в декрете, потом и совсем бросила учебу, устроилась в библиотеку. Денег всегда не хватало, подлец не платил алименты, впрочем и взять с него было нечего. Крутилась как могла, подруги по традиции делились детской одежкой, родители помогали с врачами. Дочь росла трудно, болела, занимая все время. Казалось не будет конца этим больницам, санаториям, штопкам, готовкам, бесчисленным рядам карточек в библиотеке, смертной усталости пустых вечеров… Одну промозглую осень — «мешок несчастий» — как говорила ее мама, он прожил на кухне в ее «хрущобе», не оставляя ни на день — боялся самоубийства. Но человек — животное терпеливое. Обошлось.
С течением времени она оправилась, стала открытой и радостной, напоминая временами бесшабашную девчонку студенческих времен. Вокруг постоянно вертелись подруги, появились поклонники. Вечеринки в тесном кругу, походы на выставки и в кино, танцы в клубе для тех, кому за… В ее доме, беспечном и гостеприимном, длилась вечная оттепель.
Он навещал ее регулярно, ревнуя к каждому чужому лицу. Несколько раз снова звал замуж. Она отнекивалась: «родители не согласны», «дочь не примет» — боясь потерять эту вечную дружбу или обжегшись на молоке. Он стал ей дороже, чем должен быть муж, а просто переспать у них как-то не получалось. И связь тянулась через года.
Однажды, после очередного отказа, он попробовал плюнуть и женился, сломя голову, на какой-то случайненькой лаборантке. Исчез почти на год, потом не выдержал. Стал ходить теперь уже тайком от жены, ища даже не любви простого разговора на кухне, как водится у наших интеллигентов. За чашкой чая (она изумительно умела заваривать чай), за скудным бутербродиком с дрянной колбасой, в маленькой кухоньке с кожаными сиденьицами и неизменною связкой лука у окна он чувствовал себя почти счастливым. Самиздат из рук в руки, «запретные» кассеты, разговоры за жизнь — что еще нужно людям. А время шло…
Сначала один за другим, с разрывом буквально в месяц умерли ее родители. Он, тряхнув обрывками старых связей, помог похоронить их на еврейском кладбище в семейной могиле. Потом, в самом начале перестройки, выскочила замуж дочь — и даже удачно, в отличие от героини рассказа. Дальше буквально за год развалилась компания. Кто-то разбогател, кто-то спился в одночасье, кто-то уехал. Он навещал иногда ее, но реже, чем раньше — у каждого хватало своих забот — выжить бы. Его «ушли» с работы, он переквалифицировался в таксисты, благо машина осталась с лучших времен. Она, измаявшись непривычным одиночеством, окончила курсы массажа и, как ни странно, нашла себя в работе. Больные говорили, что у нее золотые руки. И еще неожиданно, на пятом десятке лет жизни, ощутила себя еврейкой.
