Мама достала упаковку яиц.
– Только не это! – закричал Леопольд. Ему недавно исполнилось шесть. – Опять яйца? – Он взял коробку, отнес ее в кухонный закуток и принялся разбивать яйца в миску.
Через час он позвал нас ужинать. Когда мы уселись, он вышел из кухни, неся в руках нечто очень похожее на суфле, только формы для суфле у нас нет, поэтому он приготовил это в стеклянном противне для лазаньи.
– Леопольд! – воскликнула мамочка. – Чудо какое! Откуда ты знаешь, как это делается?
– По телевизору видел, – сказал он.
Суфле, или что это там было, оказалось чуть суховато, но мамочка сказала, что теперь будет искать на распродажах Армии спасения настоящий сотейник. Мы все были потрясены. Польщенный Леопольд скромно потупился. Такого огромного носа я не видела ни у одного ребенка. У него отец немец.
– Твой отец был шеф-поваром, Леопольд! – внезапно заявила мамочка. – Я разве не говорила? Или просто поваром – точно не помню.
– Кровяная колбаса, кислая капуста, – сказала Мариэтта, накручивая на палец прядь белокурых волос, – венский шницель и креплах.
– Кажется, ты говорила, что он был кинооператором, – сказал Пирс.
– Да ну, – махнула рукой мамочка, – какая разница.
Вид у Леопольда был смущенный, и уши покраснели. Он вообще не любит мамочкиных разговоров о его отце, а она о нем говорит так же часто, как и о других отцах.
– Я тебя обожаю, – сказала она вдруг.
Леопольд вскинул на нее глаза.
– За что? – спросил он почти сердито.
Повисла пауза.
– Не знаю, – ответила мамочка.
– А сколько тут калорий? – поинтересовалась Мариэтта.
– Наверное, около шестисот, – ответил Леопольд и нервно прикусил губу.
– Всего? – спросила мамочка. – Или в одной порции?
– В одной порции, – сказал Леопольд.
Мамочка с Мариэттой отложили вилки.
– «И простились с Миннегагой, – мрачно сообщила Мариэтта, уставившись в пустоту, – Приготовили могилу ей в лесу глухом и темном».[2]
– В следующий раз могу сделать без масла, – сказал Леопольд. – Или без сыра.
– А мне, например, понравилось, – сказала я.
Теодор запел:
Когда роза отцветает,
Остаются лепестки.
Когда вилкою махаешь,
Ей горох не подцепить.
Голос у него скрипучий, и поет он, по-моему, отвратительно.
– Это мои новые стихи, – сказал он. – Как вам?
– Неплохо! – ответила мамочка. – Дети, кто мне нальет джина с тоником?
– Неплохо? – переспросила Мариэтта. – Мама, это же просто ужасно.
– Ты права. – Теодор уронил голову на руки. – Это ужасно. Я бездарен.
Леопольд, самый младший из нас, шестилетний, встал и завертел бедрами.
– А мне понравилось, Теодор! – воскликнул он и запел под Элвиса:
Когда роза отцветает,
Горох с вилки упадает.
Раздался стук в дверь. Когда кто-нибудь стучит в дверь нашего трейлера, он ходуном ходит. Теодор говорит, что, если мы не подложим под колеса кирпичи, в один прекрасный день трейлер скатится в озеро. Секунд тридцать все молчали.
– К нам пришли, – сказала наконец мамочка. – Может, кто-нибудь пойдет откроет?
Леопольд вскочил.
– Я как раз собирался налить тебе джина с тоником, ма, – сказал он.
Больше никто не пошевелился.
– Не пойду, – заявила Мариэтта. – Вдруг это грабитель? Или насильник?
Она полезла в мамину сумочку и вытащила пудреницу. К крышке пудреницы была прилеплена жвачка. Мариэтта припудрила замызганной пуховкой свой крохотный носик, хоть в этом не было нужды, и ноздри у нее стали как будто в муке. Но я промолчала.
– Не говори ерунды, – сказала мамочка. – Теодор, пойди посмотри, кто там.
– Не пойду, – ответил Теодор, накладывая себе еще Леопольдова месива. – Мы никого не ждем.
– Мы никогда никого не ждем! – пискнул с кухни Леопольд.
– Пирс, иди открой дверь, – сказала мамочка.
Она сколупнула со стола полуобсосанный изумрудно-зеленый леденец и машинально сунула его в свои коралловые уста.
– Не пойду, – сказал Пирс. – Я боюсь.
– Дети, какие же вы все идиоты. – Мамочка подцепила подгорелый кусочек суфле.
– А сама-то чего не откроешь? – буркнул Пирс и, щелкнув зажигалкой, принялся вертеть ее в руках, пытаясь разглядеть, сколько осталось газа.
– Мод, иди ты, – сказала мамочка. – Твоя очередь.
– Вот-вот, – кивнул Теодор и стряхнул с воротника невидимые крошки. Его рубашка в бело-розовую полоску была, как всегда, выглажена безукоризненно. – Твоя очередь. Иди открывай.
