Выскочив из главной конторы, Ленька Гормашов понесся к инструментальному цеху. До гудка оставалось 30 минут, а служебные записки надо было разнести во все девять цехов. С разбегу Ленька наскочил на сторожа и чуть не сшиб его с табуретки, на которой тот дремал у входа в инструменталку.
— Стой! — закричал старик. — Куда прешь? Пропуск!
— А ну тебя! — отмахнулся Ленька. — По сто раз тебе под нос пропуск совать, што ли!
— Ну, ты повежливей, сморчок паршивый, а то и по потылице не долго дать, — ворчливо погрозил сторож.
— Ладно, обойдемся и без этого! — крикнул Ленька смеясь и помчался между рядами жужжащих, как шмели, станков в цеховую контору.
— Получай! — он положил несколько листов на стол перед конторщиком, желтое лицо которого сплошь заросло серой щетиной. — Расписывайся скорее, а то времени нет.
Взглянув на Леньку поверх очков, конторщик спросил:
— Тебе сколько лет?
— Двенадцать. Ой, да скорей же расписывайся!
— Тебе двенадцать, а мне сорок два. Если еще раз мне тыкнешь, по носу получишь. Понятно?
— Понятно, — ответил Ленька. — Один по потылице, другой по носу. Так я и до гудка не доживу. — И, подхватив разносную книжку, побежал дальше.
После сдачи записок в токарном цеху он направился в самый дальний угол, где за станком на обдирке снарядов стоял коренастый крепыш Ваня Сычов.
— Слыхал? — спросил Ленька приятеля. — Сегодня опять какая-то контра про большевиков брехать будет, во дворе, после гудка. Только брехач уже другой — вот с такой бородой как веник. У директора в кабинете сидит.
— Кто тебе сказал?
— Никто мне не говорил, я сам видел. Секретарь в проходную звонил, чтоб после гудка рабочих не выпускали.
— В патронном цеху будешь? — спросил Ваня.
— Сейчас туда лечу.
— Ну, так скажешь моему отцу. Понял?
— Ладно, скажу. А ты мне сделал?
— Что?
— Да зажигалку.
— Начал делать, да мастер заметил и отобрал. Ты не беспокойся — сделаю. Раз обещал, значит сделаю.
— Ну, смотри ж! — и он побежал между рядами станков к выходу.
В патронном цеху Ленька подошел к худощавому смуглому рабочему лет тридцати пяти, склонившемуся над станком.
— Здравствуйте, Петр Степаныч!
— Здравствуй, мышонок!
— Сегодня после гудка будут про большевиков брехать. Какой-то дядька приехал с бородой, у директора сидит. Секретарь звонил в проходную, чтоб рабочих не выпускали.
— Спасибо за приятную новость. Чей это на тебе картуз?
— Мой.
— А чего ж из-под него ушей не видно?
Ленька стаскивает с головы картуз и любовно разглядывает его.
— На толкучке купил. Немножко большой, да у меня голова подрастет. Ну, я побежал.
— Не задерживаю.
Когда последняя служебная записка была сдана, Ленька, выйдя из цеха, сказал, обращаясь к кочегарке:
— Ну, теперь гуди. Я со своим делом справился.
И, точно подчиняясь Ленькиному приказу, над крышей кочегарки что-то сипло забормотало, зашипело, затем, прочистив горло и найдя нужный тон, загудело густым ровным басом.
Из разных цехов ленточками потянулись рабочие. Найдя контрольно-проходные ворота закрытыми, они спрашивали друг друга, в чем дело, почему задерживают народ. Но толком никто ничего не знал.
Из дверей главной конторы вышла небольшая группа людей и направилась к рабочим. Впереди шел директор завода, седой старик в темнокоричневом пальто и инженерной фуражке, а рядом с ним — тучный мужчина лет пятидесяти с огромной рыжей бородой. За ними нестройной толпой двигались начальник заводской стражи в форме казачьего офицера, военный комендант завода, коммерческий директор и еще несколько старших служащих. Рабочие молча расступались, пропуская «начальство». Бородач, услужливо поддерживаемый комендантом, взошел на кафедру, поставленную на деревянный помост.
— Господа, позвольте мне заранее поблагодарить вас за то внимание, которое, надеюсь, вы окажете моей лекции, — начал он тоном человека, привыкшего к публичным выступлениям. — То, что я намерен вам рассказать, есть результат моих личных наблюдений на той части нашей многострадальной родины, которая захвачена большевиками.
Профессиональный оратор, белогвардейский адвокат, он придавал своему голосу то трагическую дрожь, то язвительность, то грозную воинственность. Но чем больше изощрялся он в ораторском искусстве, тем скучнее становились лица рабочих, тем отчужденнее смотрели их глаза.
Ленька не вслушивался в то, что говорил оратор, он заранее считал все это брехней. Его старший брат Семен еще при наступлении на город оккупационной германской армии ушел с большевиками и теперь бьется на фронте с белыми. Как-то поздно вечером кто-то постучал в ставню хибарки, в которой жил с матерью Ленька. Выскочив на улицу, он увидел женщину. Темно было, — только и заметил, что молодая, да и то больше по голосу догадался. «Ты — Ленька?» — спросила она. — «Ленька». — «Ишь, малец какой! Брат такой рослый, высокий, а ты и впрямь мышонок. На, получай. Жив твой братуха, не горюй». И пропала в темноте улицы, оставив в руке Леньки шершавый кусочек бумажки. При слабом свете фитилька, горевшего на краешке блюдечка с постным маслом, Ленька прочел: «Жив. Бьюсь на фронте. Хоть трудно, а побьем обязательно. Береги мать, помогай ей. Скоро увидимся, тогда заживем. Скажи матери, что думой всегда с ней и с тобой». Ну, разве может найтись на всем свете такой оратор, который убедил бы Леньку, что брат его — злодей? Нет, Ленька не хочет вслушиваться в то что говорит бородач. Он смотрит, как широко тот раскрывает рот, и думает, что хорошо бы взобраться на помост и крикнуть оратору в рот: «Брешешь!» а потом повалить его и ножницами обрезать бороду, — вот бы ругался!
