Мы — дети сорок первого года

Пора нашего детства и отрочества пришлась на суровые годы Великой Отечественной войны… и потому очень рано в наших сердцах зародилась забота о судьбах Родины. Нам не пришлось в наплыве детской беспечной фантазии седлать деревянных коней — мы запрягали в плуги и телеги коней живых, настоящих и работали с ними на колхозных полях. Смолоду мы узнали, какой это ответственный труд — обеспечивать фронт хлебом. Не стало коней — мы запрягали быков, пали быки — пахали на коровах. Чем бы ни занимались тогда — одолевали ли в школе трудные науки, проводили пионерские сборы или с вилами на плечах шагали на сенокос, — всё мы исполняли со страстною верой, что этим самым помогаем приблизить час победы над ненавистным врагом.

Прошли годы, и нас теперь называют людьми «среднего поколения». Оказывается, о прожитом, о пройденном начинаешь вспоминать и думать именно в пору зрелости: прежде чем приступить к этой книге, я вспомнил свое детство и как бы еще раз заново пережил его… Сюжет повести был уже намечен, но долгое время не мог я придумать названия; искал и не находил. Где-то глубоко во мне жила еще не оформившаяся мысль, она не давала покоя. Как точнее определить время нашей юности? Какое название будет самым полным?.. И в конце концов я нашел. Годы нашего детства и отрочества определялись одним: священной народной войной, и значит, сколько бы нам лет ни было, к какому бы поколению нас ни относили, от имени всех своих сверстников, ничуть не сомневаясь, могу сказать: мы — дети сорок первого года. Так родилось название книги.

Сверстниками своими имею полное право гордиться: среди моих однокашников нет ни бездельников, ни ветрогонов. В разных концах нашей необъятной Родины выполняют они сегодня важную работу: среди них — заслуженные педагоги и директора школ, председатели колхозов, ученые, военные, агрономы и шоферы; нет и не может быть только лодырей! С юных лет научились они переживать за судьбу Отчизны, с детства привыкли печалиться горю ее и радоваться счастью.

О них, моих сверстниках, людях «среднего поколения», эта книга.

Через весь длинный коридор пробились сквозь поднятую лаптями пыль и, косыми снопиками, встали солнечные лучи. Вот она где — спокойная, земная благодать. Здесь!..

Еще вчера мы скирдовали на колхозных полях солому, возили в большущих тяжелых мешках картофель; еще сутки не миновали, как вытолкан был в последний раз из оглобель упрямый бык, и надо же — совсем другая жизнь! От прежней, деревенской, остались только памятки: несмываемые дегтярные полосы под ногтями, усики ячменя, впутанные в грубую нить вязаных носков, да сантиметровые мозоли на ладонях. Мозги у нас у всех — застывшие, гладкие, их не трогали уж месяца, наверное, четыре. Впрочем, две-три глубокие извилины можно отыскать. Самая главная в них мысль — о войне, о страшной, кровавой, такой трудной… для всех, кто жив, для всех, кто вокруг… Фронту нужен хлеб. И мы, подростки, кто на время, а кто и навсегда безотцовщина, должны убирать его с полей и доставлять на приемные пункты заготзерна. Мы это делаем вот уже три года подряд — три знойных, очень веселых прежде лета… Во второй извилине — мысль о еде. Острая, беспокойная! Где бы, когда бы ни нашел один из нас кроху пищи, он должен съесть его не медля, заглотать и переварить, чтобы было на чем работать для далекого фронта и близких сестер и братьев. К слову, на земле нашей всегда найдется, что поесть или хотя бы пожевать… Едешь, скажем, на возу со снопами — растирай в ладонях колоски, жуй зерна, перебивай стон желудка; сыт не будешь, да и с голоду не помрешь! На лесных полянах растет земляника, у воды — дикий лук-порей, на склонах холмов можно отыскать съедобные корешки — все идет в пищу. Пройдешь мимо амбара, так захватишь невзначай гороху, ссыплешь в карман и сосешь помаленьку целый день… Лебеда, крапива, ботва молодой картошки годятся на зеленый супец; горяченькое — это здорово! Природа худо-бедно, да все ж прокормит своих детей, не даст им пропасть от злой голодухи.

А сегодня первое сентября — и третья по счету военная осень. Мы, повесив за спину немудреные пожитки, явились сюда на учебу; но только кто ж это придумал? Кто разлучил нас, подростков, с колхозными, упрямо сопящими быками, кто лишил нас знакомого запаха дегтя, жнивья и вспаханной земли, кто оторвал нас от голубоватых, за пашнею, лесов и от самой пашни, укутанной в синий дымок костра, в котором подгорела печеная картошка? Мы пока не знаем…

За прошедшее лето все жилистыми стали, мускулистыми, слишком даже подвижными, — энергии, видать, много, а девать ее некуда. Конечно: гороху налопались, картошечки молодой, затирухи на свежей ржи, на овине сушенной, жерновами молотой, на воде замешанной — объеденье! Потом мешки эти тяжеленные; пока их таскали, вот и накачали мускулы, теперь изнутри распирают… Ребята лет по пятнадцати, растрепанные, малость заспанные с непривычки; ну, сегодня вроде никто и не умывался: мол, что за дела, ведь вчера только в баню водили!.. Носятся, топочут по коридору. Вон, в том углу, ребята Балтаси́нского района, деревня Нижняя Кня. Все в одинаковых полотняных онучах, новеньких лаптях, так и поскрипывают на один манер. А рядом — их близкие соседи, из деревни Карадува́н, там все в синих душегрейках, и каждый хрустит морковью. Арского района, из деревни Мурали́ — самые бойкие, роются с независимым видом в карманах, ищут махры хоть на одну закрутку, между делом успевают и подраться: шустряки! Ходят с раздутыми ноздрями, будто скаковые лошади, рысаки племенные… Звонок звенит, первый звонок учебного года, однако никто и в ус не дует — видно, потому, что нет еще усов, в которые дуть можно; короче, на урок идти ребятня вовсе не думает.