— А вы сказали ему, о чем я вас просил?
— ?
— Ну, что я — клоун?
— Ах, это… Да, сказала.
— Ну и как он? Ничего? Не расспрашивал?
— Он очень смеялся и, по-моему, не поверил.
— А он когда-нибудь видел клоунов?
— Они один раз уже были в цирке, на новогодней елке. И на картинках видел, конечно. Знаете, как обычно рисуют: красноносых таких, в колпачках.
— Во-во! Очень хорошо. А можно мне еще раз на него посмотреть?
— Сейчас? Вообще не полагается. Но если вы говорите, что завтра…
— Да, да! Обязательно!
Она встала из-за стола и оправила у пояса складки хрустящего белого халатика. Синицын тоже поднялся со стула и энергично, всей пятерней пригладил за уши длинную гриву своих волос. Глядя на него, молодая женщина оставила свой халатик и тонким розовым пальцем деловито подсунула под туго стянутую косынку жиденькую непослушную прядку.
Синицыну хотелось немного подтянуть брюки, но при женщине это было неудобно, и он решил только запахнуть полы пиджака и застегнуться на обе пуговицы.
Тогда она пробежала быстрыми пальцами по воротничку вокруг шеи и выправила его там, где он запал за халат. И Синицын следом за ней одернул зачем-то воротник рубашки, покрутил головой, ткнул себе пальцем в переносицу, подсадив оправу повыше, и взглянул на девушку тем ожидающим, вопросительным взглядом, каким люди обычно смотрят в зеркало.
Она стояла, опустив руки, строгая, отчужденная, и слегка кивнула ему головой. И они двинулись.
У двустворчатых дверей с закрашенными белой краской стеклами воспитательница остановилась, достала из кармашка металлическую блестящую трубочку — ключ, надела на трехгранный стержень, торчащий из замка, повернула и отодвинула дверь в сторону.
«Как в поезде», — подумал Синицын и вдруг заволновался, тоскливо, отчаянно, как всегда почему-то тосковал и волновался на вокзалах до отхода поезда, хотя, можно сказать, провел в дороге полжизни и надо бы уже ко всему этому предотъездному привыкнуть. А его проводница легко, ровно шла перед ним по широкому пустому коридору с выкрашенными тусклой зеленой краской стенами.
По бокам чередовались одинаковые двери, а над головой проплывали круглые белые шары с расплывчатыми серыми точками заметной на просвет пыли на доньях.
— Здесь, — сказала воспитательница, указав на дверь налево. — Только впустить я вас не могу, а… пойдите сюда.
Она опять повела его по коридору, который поворачивал под углом, и за углом оказался длинный узкий стол с ободранной крышкой.
— Беритесь, — сказала воспитательница, и он взялся за ободранную крышку с одного торца, а она, обойдя стол, с другого.
Синицын пятился назад по коридору, уперев себе крышку в живот, пока она не сказала:
— Все, хватит.
Стол опустили против нужной двери. Девушка выставила два указательных пальца и очертила ими перед носом Синицына какую-то замысловатую пружину, но он сразу понял, что стол нужно развернуть торцом к двери, а так как она показала это жестом, а не сказала вслух, то догадался, что вертеть стол надо тихонько.
Он так и сделал и стоял у стола, ожидая дальнейших распоряжений. Она устало улыбнулась ему и шепнула:
— Полезайте. Шестая кровать слева во втором ряду, у стены.
Синицын стал коленом на стол. В ухе надсадно зазвенело и оборвалось. «Эх, не успел загадать желание». Он выпрямился во весь рост. Над дверью было застекленное окно. Нижняя часть рамы пришлась Синицыну как раз на уровень рта. Он прижался носом к стеклу. Большая, тускло освещенная комната, в углу на тумбочке лампа, прикрытая по абажуру развернутой газетой. Он стал считать кровати у стены слева направо, вернее, считал головы на подушках — одинаково круглые и темные.
…Третья… пятая… шестая. Синицын вглядывался в темный круг на подушке и вдруг сразу ясно и отчетливо различил уже знакомое ему щекастое лицо с белыми бровями и круглым катышком носа. Лицо это напряженно и испытующе смотрело прямо на Синицына своими широко открытыми глазами.
И, как было раньше, в детстве, когда поймают за каким-нибудь шкодливым делом, сперва испуг захолонул сердце, а после налетел откуда-то слезный мучительный стыд и горячо заполыхали уши.
Синицын, не в силах оторваться, смотрел в круглые пронзительные глаза малыша, и ему страшно захотелось громко пожаловаться этому щекастому человеку, снять с себя какую-то суетную несправедливую вину за что-то гадкое, чего он никогда не делал и чувствовал, что и сделать бы никогда не смог.
«Еще разревусь», — в стыдном ужасе понял Синицын и решил соскочить со стола, чтобы разом освободиться от этих неотступных глаз и своей неведомой вины.
Он отвел ногу в сторону, чтобы найти край стола, и тут…
— Осторожно! — громкий голос воспитательницы.
Синицын почувствовал, что теряет опору, ударился носом о раму окна, потом коленями в створку двери, та распахнулась, и, получив крышкой стола по затылку, клоун Синицын влетел в малышовую спальню. Проклятая цирковая натура сработала за себя, и, падая, тело его собралось, чтоб оттолкнуться от пола руками и, сделав кульбит, опять встать на ноги. Хорошо, очки не слетели.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
