Московиада

Пусть и на сей раз они

       В нас не вытравят

             ничего.

Григорий Чубай

Ты живешь на седьмом этаже, стены комнаты завесил казаками и деятелями ЗУНР[1], из окна видишь московские крыши, безрадостные тополиные аллеи, Останкинской телебашни не видишь — ее видно из комнат, расположенных по другую сторону коридора, — но ее близость ощущается ежеминутно; она излучает что-то снотворное, вирусы вялости и апатии, поэтому утром никак не можешь проснуться, переходишь из одного сновидения в другое, как из страны в страну. Спишь самозабвенно, обычно до одиннадцати, пока узбек за стеной не включит на полную катушку пряную восточную музыку «адын палка два струна». Проклиная незло несчастную нашу историю, дружбу народов и союзный договор 22-го года, осознаешь: дальше спать невозможно. Тем более что еврей за другой стеной уже вернулся из экспедиции по магазинам, в который раз накупив, скажем, «калготок» для своей неисчислимой ветхозаветной родни из Биробиджана, для всех колен ее. Теперь с чувством праведно выполненного долга он сядет писать новые стихи на средневековом языке идиш и таки напишет их — целых семь стихов до обеда, а пополудни еще три стиха. И все они будут опубликованы в журнале «Советиш Геймланд» как свидетельство неустанной государственной заботы о культуре малых народов.

Еврей за стеной — это живое и поучительное напоминание тебе, сукину сыну, что ты тоже должен что-то делать — покупать «калготки», писать стихи. Вместо этого ты лежишь в лежку и в который раз изучаешь портрет диктатора Петрушевича, а восточная музыка за стеной становится все более страстной и однообразной, она течет, как вода в арыках, в сущности это великий поход с верблюдами и слонами, хлопковые плантации, блюз для конопляной мафии. И ты, украинский поэт Отто фон Ф., ты физически чувствуешь, как едят тебя угрызения совести, как они проедают в тебе дыры все большего диаметра, так что однажды в коридор общежития ты выйдешь уже совершенно прозрачным, дырчатым, и ни один калмык даже не поздоровается с тобой.

Но ничего не поделаешь — стихи твои, наверное, остались в атмосферных полях Украины, московские же поля оказались слишком плотными для их соловьиного проникновения.

По коридору уже давно шастают местные персонажи, собственно говоря — они писатели, да еще и «со всего конца» Советского Союза, но напоминают они все же не столько творцов литературы, сколько ее персонажей. Причем литературы графоманской, испеченной по нудным рецептам великой реалистической традиции.

Ты различаешь их писательские голоса — ведь каждый из них, по характеристикам с мест предыдущей деятельности, «наделен собственным неповторимым голосом, который невозможно спутать с чьим-либо другим», эти неповторимые голоса коридорные что-то говорят друг другу, скрещиваются, пересекаются, совокупляются, они уведомляют, что закипел чайник, напевают «несыпьмнесольнарану», цитируют Высоцкого (Жванецкого), приглашают кого-то на завтрак, информируют, что профура с заочного (третий этаж, комната 303) ночевала сегодня в 727-й и тому подобное.

В неразрывном диалектическом единстве с голосами пребывают запахи — букет из мусоропровода, перегара и спермы. Шипят сковородки, звенят ведра, ключи, стучат двери, потому что сегодня суббота, лекций нет, и никакая падла не заставит меня делать то, чего я не хочу. И пошли они все!

Вот так постепенно ты входишь в действительность, помня, что горячей воды может и не быть, что профура из 303-й ночевала не в 727-й, как было ошибочно заявлено в коридоре, а в 729-й, что кто-то из чеченов (а скорее всего все чечены, вместе взятые) отметелил вчера в лифте спорторга Яшу, что русский поэт Ежевикин, живущий в противоположном крыле, вчера в пятый раз выступал на телевидении и девять раз употребил слово «духовность», а также восемь раз вытирал тыльной стороной ладони похмельный пот со лба, что нужно бы позвонить домой, что во вторник начнется сессия Верховной рады, что украинский перевод «Сонетов к Орфею» едва ли не самый точный из известных тебе, что второй год твоей московской биографии близится к концу, а ты так и не побывал в баре на Фонвизина; помня обо всех этих никак не связанных между собой вещах, как и о множестве других вещей, никак не связанных с предыдущими, ты все-таки просыпаешься и, походив в одних трусах по комнате, оценив из окна тот же самый лажовый пейзаж с теми же самыми тополями и темными дождевыми тучами, принуждаешь себя к силовым упражнениям — раз, два, — пока не заболят мышцы, так, будто в этом состоит оправдание тебя и Москвы, и более — самого твоего существования на свете. Существования, к слову, довольно никчемного, такого, что им вообще следовало бы пренебречь Кому-то Над Нами, если бы не несколько удачных строчек в нескольких в общем неудачных стихах, чего, ясное дело, совершенно недостаточно для великого национального дела. А вот некоторые из упомянутых персонажей. Их голоса так изводили тебя утром, что теперь можешь отомстить им, фон Ф. Изобрази их как можно въедливее, старик.

Милости просим. Две женщины, два цветка из глубоких провинций Великороссии. Две поэтессы, или поэтки, нет, прошу прощения, два поэта, потому что сейчас в их среде престижно повторять вслед за Цветаевой — Ахматовой (Горенко?), что слово «поэт» не имеет женского рода, в связи с чем я, старый извращенец, представляю себе все это бабье с порядочными пенисами и — главное — тестикулами в соответствующем месте.