Карандаш-бревно, с тупым синим рыльцем, зажатый мясистыми, короткими, страшно сильными пальцами, властно уставился в бумагу, готовый перечеркнуть, перетрясти, расшвырять весь ее чиновнически ясный бисер букв и строк. И вдруг задрожал. Незаточенный конец стал перевешивать, перевесил, и тяжелое синюшное рыльце грифеля уставилось в потолок высочайше непроницаемо.
Великая Россия по плечи влезла в трясину долгов. Прошлогодний заем у германских банков не помог, новый — обещал тяжкую и беспросветную зависимость от Германии, которую владелец синего карандаша любовью не жаловал.
Левая решительная рука отложила чересчур важную бумагу и принесла под синий карандаш другую, из другой стопки. Хотелось хоть немного отвлечься от неприятностей.
Товарищ министра внутренних дел Иван Николаевич Дурново ходатайствовал за некую нигилистку Н. К. Сигиду. Отбывая наказание на Карийской каторге, эта особа оскорбила офицера, и синий карандаш, определяя наказание, начертал на этом деле два слова: «Выпороть ее». И вот товарищ министра соизволил вернуть дело с объяснениями.
Нигилистка, дескать, образованна, заточение, дескать, подействовало на ее нервную систему, и было бы милостиво свести наказание до минимума.
Кровь, вскипая, ударила в голову. Владелец синего карандаша— император Александр III знал, что его ждет за этим взрывом негодования: постоянное, незабвенное, никакой местью не смываемое видение.
Отец старик… старый человек в мундире на полу… на кровавом полу и сам весь… Без ног, без лица… И дикий вопрос врача Боткина, первая задача новому самодержцу:
— Не прикажете ли, ваше высочество, продлить на час жизнь его величества?
Вот с чего пришлось начинать царствие, господа нигилисты! Он помнил свой голос, холодный и внятный. Он приказал тогда вынуть из-под спины отца подушки. И отец сразу отмучился.
Александр Александрович плотно закрыл глаза и досмотрел эту свою пожизненную картину до конца, до последнего кровавого пузыря, лопнувшего на губах убиенного императора Александра II.
Когда картина была досмотрена, Александр Александрович разлепил ресницы и, не поднимая век, наложил на бумаге Дурново синюю резолюцию: «Дать ей сто розог».
Судьба нигилистки была предрешена, ей грозила беспощадная постыдная расправа, которую не пережить, и она ее не переживет, но Александр III уже не только вычеркнул из памяти фамилию Сигида, он твердо забыл все это дело, ибо надлежало вернуться к вопросу государственной важности — к финансовым болезням империи, к задачам, от удачного решения которых зависело настоящее и будущее России.
Отец хотел быть государем и добрым и великим, но все его великое обернулось мерзостями, а доброта без виселицы не обошлась. Довольных в его царствие не было: крестьяне оголодали, дворяне пообносились. Армия — самая жалкая, промышленность— никакая, финансовое положение в таком упадке, что всерьез думали объявить Россию финансовым банкротом. Государство — банкрот. Великая Россия.
Шестьсот пятьдесят миллионов ежегодного дохода постоянно перекрывал семисотмиллионный расход.
Снова бумага о новом займе у германских банков лежала перед государем.
Отец души не чаял в немцах. Во время их войны с французами он жаловал пруссакам Георгиевские кресты, а император Вильгельм удостоился Георгия первой степени. За кампанию 1812 года один Кутузов был награжден этим высочайшим военным русским орденом.
Государь заметил, что мысли витают, и усмехнулся: с каких это пор осторожность и медлительность поселились в нем? В цесаревичах сплеча рубил.
— А почему мы позволяем грабить нас германским банкам? Можно бы и у французов под такие-то проценты занять… Впрочем, французские деньги у Ротшильда, еврея…
Александр III поморщился. Евреев он тоже не терпел. Это была наследственная нелюбовь. Когда старший брат Николай умирал в Ницце, врачи предложили пригласить к больному профессора Траубе, тайного советника, и мать ответила врачам:
«Наследник цесаревич не может принять его услуг».
Она не объяснила причины, но причина была одна — тайный советник принадлежал к нации евреев.
— Дьявольщина! — Государь крикнул проклятие вслух и, обрывая воспоминания, дважды перечитал бумагу и подписал ее.
Теперь следовало бы заняться чтением годовых губернаторских отчетов, но побаливала голова, хотелось подвигаться, и Александр III уступил-таки Александру Александровичу Романову, и они оба покинули кабинет и направились в комнаты царицы.
Александр Александрович не любил Зимний дворец. Музей, а не дом для жилья. Человек в таких залах мельчает, и чтобы чувствовать себя самодержцем приходится наигрывать. Фор-сированный голос, заученные жесты — театр, а не государственная деятельность.
Поэтому-то Александр Александрович подолгу жил в своем старом Аничковом дворце, загромождая личные свои апартаменты массивной дорогой мебелью. Воздух в его кабинете, ко-торый служил ему спальней, был всегда несвеж, кругом тесно от шкафов, кресел, диванов, но слуга, осмелившийся навести порядок в этих комнатах, получил высочайший нагоняй. Александр Александрович боялся пространства.
Государь, однако, понимал: любовь к тесноте — это его личное дело. А потому Аничков дворец был ухожен и украшен со вкусом и с царским достоинством.
