— Ты зачем пришла к реке босая… — читал в деревенском клубе, бывшей церкви, поэт Александр Санин:
Мне на плечи руки положила…
Стихи эти читались им не раз, шли как-то сами по себе, и во время чтения он вглядывался в публику, которая собралась на вечер встречи с ними — молодыми литераторами. Он оглядывал всех присутствующих в зале, сидевших под парусами низких сводов, одного за другим по рядам в надежде, как всегда, найти молодое женское лицо…
А глаза, глаза твои откуда?
Может, ночь тебе их подарила?..
Ряд за рядом, ряд за рядом, вот уже последний и… вот она. Все, что он читал дальше, как будто читал только для нее. Стало сразу интересно, появилось что-то вроде вдохновения — он работал с воодушевлением, испытывая, как говорится, живую связь с аудиторией. Он ощущал это даже тогда, когда сел на свое место в президиуме, хотя первое время боялся взглянуть туда, в тот угол, где под репродукцией с картины известного фламандского художника Питера Рубенса «Союз Земли и Воды» сидела она и, вытянув шею, внимательно слушала.
Когда он, ощутив, что волнение от выступления оставило его, снова посмотрел на нее, она по-прежнему, как будто он все еще продолжал читать свои стихи, не отрываясь, смотрела на него.
«Странно, — думал он, — до сих пор такие красивые девушки не обращали на меня внимания… Смотрит еще или нет? Смотрит… Странно».
Санин избегал встреч с девушками, потому что работал над собой во имя поэзии, отдавал ей всего себя без остатка и считал, что только так и должно быть у настоящих писателей. «Смотрит еще или нет… Вот это да — все еще смотрит… Что же делать? Может, сделать исключение — познакомиться?».
Но тут же пришли в голову слова его бывалого друга: «С женщиной легко познакомиться, гораздо труднее расстаться с ней…»
«Нет, не надо все-таки знакомиться…» — и он смело поглядел в ее сторону, и тут же решение его разрушилось: таких женщин он еще не встречал, и, как подсказывало ему его разволновавшееся сердце, такую возможность упустить было просто нельзя.
«Разрешите на этом поблагодарить всех присутствующих…» — донеслось до его слуха, и в зале стало шумно, люди встали со своих мест и пошли к выходу, оглядываясь на сцену, на живых писателей.
Он не побежал за ней следом, а когда потерял ее из виду, расстроился как о какой-то слишком ощутимой потере, и ему стало не по себе за свою оплошность.
Он вышел на улицу, было темно. Где-то над головой шумели невидимые деревья. Небо было усыпано крупными помигивающими звездами. Лишь кое-где в хатах светились притушенные керосиновые лампы. На другом краю деревни забрехали собаки. Только из распахнутых дверей клуба, где только что проходило выступление, врезался в темноту яркий клин света и впархивали в него из клейкой темноты светляки да переполошенные летучие мыши.
Санину показался воздух необычайно свежим и чистым, и он стал глядеть на звезды, вдыхая ароматы этой удивительной ночи. Вдруг он почувствовал, как кто-то взял его за руку. Санин вздрогнул:
— Кто это? — испуганно спросил он. — Кто это?
— Это я, — ответила она, и он, не слыша ни разу прежде ее голоса, сразу же понял, что это она.
— А-а-а, — протянул он, еще не отделавшись от накатившего волнения.
— Да, вот решила проводить вас, а то заплутаетесь в наших краях…
— Нет, почему же… Вот все сейчас выйдут, и пойдем к какой-то Кочегурке на ночлег в хату… Так что…
— Так что, не провожать, что ли?..
— Я должен предупредить руководителя, а то волноваться будет. Места незнакомые… Я мигом…
— А может, не надо? Неловко мне как-то. А потом места-то у нас как раз тихие, безобидные. Сроду у нас ничего такого не было. Так что пошли — не беспокойтесь. Да и придем, может, раньше, чем все.
— Ну, пошли, — сказал, оглядываясь на пучок выбивавшегося из клуба света, Санин, — что ж с вами сделаешь…
Шли они молча. Санин не видел ее лица, да и вообще порой ему казалось, что идет он один — так было темно. Слышались только шаги, да иногда она подсказывала;
— Ой, ой, тут надо вам свернуть, осторожно, посреди дороги будет врыт железный столб. Зачем, спрашивается, зарыли? — И она засмеялась. — Это у нас так к новой дороге приучают — вот построили за садом новую дорогу, а чтоб по старой не ездили — давай столбы вкапывать. А они все равно тут ездят — аж на самый край иной раз взлезают. — И она прыснула каким-то куцым смешком. — Правда, смешно? А?
Санин улыбнулся в темноте:
— Конечно, конечно.
И они снова замолчали, и только слышались их шаги, шарканье ног по глубокой, придавленной к дороге темнотой мягкой пыли.
— Хорошо у вас тут, — прервал тягостное молчание Санин, — сильно мне понравилось…
— Хорошо-то оно хорошо, — завздыхала она рядом, — да только все это всегда было хорошим. Ну, завтра рассветет, может, чего и другое разглядите, кроме этих самых берез да речек…
— О чем это вы?
— Да так, ни о чем… — пресекла было она разговор, а потом, испугавшись, что он может и вовсе оборваться, продолжила: — А вообще-то, если по правде, то чего ж у нас хорошего, как вы говорите, когда в деревне-то одни старики пооставались да я вот вместе с ними?
— Ну, а что, — пошутил Санин, — для такой молодой и красивой, как вы, это просто необходимо — безопаснее как-то…
