Вот и ей пришла пора — внучек замуж выдавать; да нет у нее внучек. Зато саму то и дело пытаются сосватать, тянутся к ней, словно порог ее дома майским медом помазан…
Чудны дела твои, Господи! Время такое, что и девушки, даже самые красивые, боятся засидеться, остаться в старых девах, а у нее, чем старше она становится, тем женихов все больше и больше. Можно сказать — просто отбоя от них нет. Смешно, конечно, но и лестно: все же кому-то она еще нужна как женщина… А было и такое: как-то примчался один, стал сватать ее для своего вдового отца, даже похитить собирался. Старался-то он для отца, а в постель к ней залез сам. Впрочем, она и сама была моложе тогда — и телом, и душой… Как сейчас помнится: время близилось к вечеру, она сидела, разговаривала с соседкой, и вдруг заявляются двое — кто они, откуда, кто их навел на нее? Не ждала она их, не гадала. Один постарше, второй совсем еще молодой, и тот, что постарше, больше помалкивал, лишь изредка слово вставит, а молодой сразу же взялся за дело. Не из робких оказался, держался так, будто и не в гостях вовсе, а у себя дома. Глаза большие, веселые и в них то живое тепло, тот огонь, что всегда волновал ее. И снова, будто впервые, она услышала в груди своей колокол тревоги. Пьянящая волна ударила ей в голову, кровь горячо забурлила в жилах. «Будешь, — повторяла она про себя, — будешь моим».
— Вы напомнили мне мою мать, — сказал парень и чуть дотронулся до ее плеча. — Если в нашем доме кто-то и заменит мне мать, то это вы.
— Как тебя зовут?
— Зовут? — белозубо рассмеялся парень. — Как же ты могла забыть мое имя? Ведь я твой сын!
Угостила она их на славу. Когда накрывала стол, старалась, будто невзначай, коснуться его, задеть. Сыпанула ему на колени хлебных крошек и, словно смутившись, торопливо стряхнула их рукой. И почувствовала, как замер он, как отвердели его мышцы.
Он принялся нахваливать своего престарелого отца, и она кивала в знак уважения к его сыновней преданности, но сватовство окончилось безрезультатно — она и согласия не дала, и не отказала. «Посмотрю, подумаю, прикину», — таков был ее ответ.
Когда тот, что постарше, вышел — и соседка вслед за ним, — парень, задержавшись у порога, сказал:
— Я еще приду. Мы не из тех, с кем позорно родниться. Я буду почитать вас, как сын, а вы мне станете матерью.
— Я бы, конечно… Какой женщине не захочется войти в дом, в котором живут такие, как ты, — глубоко вздохнув, сказала она, — но…
— Но? — он удивленно вскинул брови.
— Ты что, не знаешь людей? Разве они простят, если женщина моего возраста выйдет замуж?
— Вы только согласитесь, а люди пусть говорят, что хотят. Всякий живет, как может. Стыд — хорошая вещь, но зачем он нужен, если опутывает человека по рукам и ногам.
И тут она начала жаловаться. Когда на глаза ее навернулись слезы, парень вздохнул и участливо взял ее за руку. Она говорила о неизбывном своем несчастье, причиной которого была, конечно же, ее врожденная стыдливость, сковывавшая, не дававшая ей и шагу шагнуть без оглядки на людей. Из ее сбивчивой речи нетрудно было понять лишь то, что ей очень хочется, чтобы этот золотой парень вызволил ее из ада одиночества и увел к себе домой, к своему отцу, дал ей возможность хоть на закате жизни насладиться счастьем семейной жизни. И тут парня осенила замечательная мысль: чтобы ее замужество не вызвало пересудов, он с приятелями заявится сюда ночью, верхом на конях, заявится и как бы похитит ее. Мысль ей понравилась, но приятели смущали ее, она застыдилась, заранее краснея, и потому условились так: он приедет верхом на коне, но один.
На том и расстались.
В назначенную ночь она ждала его в постели. Не связала узлов, ничего не собрала в дорогу. Лежала голая в постели и ждала. В углу тускло горела лампа. Слабый огонек едва освещал комнату, и неясные тени на потолке тревожили ее, вызывая в памяти что-то забытое, давнее. И она вспомнила: точно так же дрожала она, когда вышла за Джерджи и после свадьбы они уединились в своей комнате. И сразу, как только вспомнила, время будто остановилось, и ожидание стало казаться бесконечным.
Наконец — в полночь, или чуть позже — в дверь постучали.
— Войдите, — сказала она хриплым от волнения голосом.
Войдя в дом, парень изумленно уставился на нее.
— Готова? — спросил он.
— Присядь, — она указала ему на постель.
Он как-то рассеянно повиновался. Спросил:
— Что с вами?
— Ничего не получится.
— Почему?
— Заболела, наверное. Потрогай лоб, горю вся.
Он нагнулся к ней, положил руку на лоб. Его глаза были так близко, что когда она, отбросив одеяло, протянула к нему руки, ей показалось — это небо упало на нее. Парень рванулся, пытаясь высвободиться, но она так ждала его и так хотела, что из ее объятий его не вырвала бы и воловья упряжка. Тысячи пар волов не хватило бы. И, смирившись, он упал на ее пылающее тело.
Есть оно, есть счастье на земле.
Но какой же бог послал на дорогу ее живой души несчастного Джерджи? Многого ли она хотела от жизни? Только вот такого горячего дыхания, той радости, что пьянит человека, наполняя смыслом его земное существование. Им бы и с Джерджи так — подобно двум гладким рыбам беспечно играть в водовороте. Но нет, боги пожалели для нее счастья. Когда она вышла за него, Джерджи был в возрасте этого парня, притихшего в ее объятиях, а сама она — сама была, как горячее, бьющееся сердце. Того же она ждала и от Джерджи. Но не дождалась. Возможно, кровь и бурлила в нем, да как-то не так: ни улыбки, ни живого движения — всегда медлительный, квелый, словно спросонья. Она не сразу заметила это, вначале жара ее сердца хватало на двоих, но вскоре поняла или, вернее, почувствовала, что он не в силах погасить того огня, что так тревожил ее в девичестве, и даже хуже — огонь тот разгорается и разгорается в ней. И вот теперь, когда прошло столько лет, когда старость то и дело поглядывает на нее из зеркала, она нашла — да простят ее боги! — этого парня, а встретить-то его должна была давно, очень давно, именно таким он являлся ей в девичьих грезах. Да о чем теперь говорить — поздно уже. Уже и собственное ее сердце бьется не так сильно, и тело не то, и счастье не само является — его приходится красть. Хоть миг, да твой. Никогда в жизни она ни о чем особом и не мечтала. Иметь бы большую дружную семью, любимого мужа — что еще нужно женщине? И теперь она никому не завидует, разве что тем женам, чьи мужья ей нравятся. И если ей удается временами урвать от счастья этих женщин свою минутку или ночь, ее не особенно волнуют людские пересуды, начинающиеся в их селе и разносящиеся по всему ущелью. А с другой стороны — хороши ли они, эти ворованные крохи чужого семейного добра? Почему она крадет, а не наоборот? Почему не крадут у нее? Или она хуже других? Что же это за жизнь, если никто не позарится на твое счастье, не старается урвать от него? Значит, не от чего урывать. Не знак ли это того, что ты несчастна? Ведь только от несчастья никто ничего не стремится отхватить, ни один вор не полезет в чужой дом за несчастьем…
