Первым, кто признался, что видел пацана, был Муллинз. Он сказал об этом так, будто ожидал, что его высмеют, будут ржать всем лагерем… или решат, что он напился и начал травить какие-то безумные байки.
Так или иначе, мы все его видели.
Все видели, и количество таких свидетелей было достаточным, чтобы быть правдой. Ничем, кроме как удивлением, описать своё первое впечатление мы не могли. Он просто и с печалью в глазах смотрел на нас, когда сержант Льюис подобрал его из придорожной вирджинской грязи.
В тот день лил сильный дождь. Он прибил к земле дым и пепел, но вместо него поднялись клубы пара. Наши тела также исходили паром, когда дождь смывал кровь с наших грязных лиц. В воздухе стоял тяжелый запах мокрой шерсти, смешанный с острым запахом пороха и гнилой вонью смерти.
В этой смерти было какое-то потускневшее достоинство. Как и во всей войне. Можно говорить о гордости, о боге и славе, развевающихся знаменах, гремящих барабанах, блестящих на солнце кавалерийских саблях, мушкетах… но что остается после битвы?
Смерть.
Искривленные конечности и остывающие тела. Застывшие взгляды. Какого бы цвета ни был твой мундир, синего или серого[1], в этой грязище всё едино.
Те, кому повезло, ушли быстро. Ушли легко. Вряд ли они успевали понять, откуда пришла смерть. Выстрел, толчок, как от удара копытом, и всё. Они погибали ещё до того, как на их лицах успевало проявиться удивление, до того, как мундиры и рубашки покрывались красными пятнами.
Другим везло не так сильно. Они чувствовали, как им отрывало ноги, вспарывало животы, перемалывало кости. Они превращались в мешки искалеченной плоти, соединенной нитями сухожилий. Их мозги вытекали из разбитых черепов вперемежку с костями и клоками волос… они кричали… звали матерей и молили о пощаде… пытались собрать себя воедино, присоединить оторванные конечности…
Нет, среди мертвых, умирающих, да и живых тоже, не было никакого достоинства. Нам доводилось видеть записных храбрецов, которые в ужасе дезертировали, плакали и обоссывались, и не всегда это происходило на поле боя. Мы видели хвастунов, которые дрожали, как осенний лист, при первых залпах артиллерии.
Война изматывала и душу и тело. Некоторые любят говорить, что она забирает у нас лучшее. Иногда бывает и наоборот. Мы видели спины тех, кто убегал, дезертиров, ссыкливых презренных собак, но кто мог их винить? Когда вокруг погибали твои друзья и братья, когда тебе нужно было ползти вперед — через тела тех самых друзей и братьев, — игнорировать цепляющиеся за тебя руки раненых, тогда-то и появлялся сильный соблазн спастись… спасти хотя бы душу.
Смерть выглядела ужасно, но и жизнь порой не сильно от неё отличалась. Иногда лучше не стоит заглядывать в медицинскую палатку. Пилы для ампутаций, железо, накаленное до красноты, шипение и запах паленой свинины. Гангрена, черви, копошащиеся в ранах, инфекции…
А потом, когда вам начинает казаться, что ваш разум оцепенел от происходящих вокруг ужасов, появляется нечто, что докажет вам вашу неправоту.
Как, например, этот пацан.
Его не должно было тут быть. Нечего ему тут делать, на поле боя, в такой дождливый день.
Что с ним было не так? Мы решили, что он ищет тут каких-то приключений или выискивает, чего бы украсть, но он даже не пытался — припасы остались нетронутыми. А может быть, он искал кого-то, ушедшего на войну отца, например.
Мы не знали. Мы знали только, что его не должно быть здесь. Никто не замечал его, пока не стало слишком поздно… и всё из-за мулов. Чёртовы мулы.
Если бы у нас были лошади, этого бы не случилось. Лошади не так склонны к панике. У нас было шесть лошадей, но двоих подстрелили, одна заболела, а остальных «реквизировал» этот ублюдок Холлистер — его подразделению они, видите ли, нужнее. 12-тифунтовый «Наполеон»[2] был намного эффективнее нашей старой бронзовой 6-тифунтовой пушки, которую мы прозвали «Малыш Джонни-Попрыгун» за то, что она подпрыгивала во время выстрела.
Льюис пытался спорить, но ублюдок Холлистер был на короткой ноге с командиром. Так что он забрал лошадей, а нам оставил этих долбаных мулов.
Мулов, которые убили пацана.
Не сами, конечно. Он улетел в канаву, пытаясь укрыться от их копыт.
Но эти шесть здоровенных чудищ были запряжены и тащили «Малыша Джонни». Вместо того, чтобы упереться или податься назад, как они делали, когда над головами свистели вражеские снаряды, мулы рванули вперед. Они бежали с холма, ускоряясь с «Малышом Джонни» позади, прямо в ту самую канаву.
Если мальчишка и кричал, мы не слышали. Не слышали мы и того ужасного скрежещущего звука ломающегося позвоночника.
Прогремел ещё один залп, но к тому времени мулы уже выли, бесились и так запутались, что не могли куда-то идти. И пока мы пытались их успокоить и распутать, сержант Льюис поднял мальчишку.
Он был таким маленьким. Шести или семи лет от роду. С маленькой головой, одетый в домотканые штаны и шерстяную рубаху он выглядел… выглядел каким-то поломанным. Как детская игрушка, кукла, которую просто выбросили. Мы видели много смертей и понимали, что с такими травмами, с тем, как повернута его шея, как изогнулись ручки и ножки, ему не выжить.
