Пустив моего коня галопом, я гарцевала среди вентиляторов.
Мне было 7 лет. Не было ничего приятнее, чем избыток воздуха в голове. Чем быстрее я мчалась, тем сильнее свистел ветер, сметая все на своём пути.
Мой скакун вырвался на простор на площади Великого Вентилятора, в просторечии называемой площадью ТяньАньМэнь[1], и свернул направо на бульвар Обитаемого Уродства.
Держа поводья одной рукой, другой я изображала собственное величие, лаская по очереди круп коня и пекинское небо.
Элегантность моей посадки восхищала прохожих, плевки, ослов и вентиляторы.
Мне незачем было пришпоривать скакуна. Китай создал его по моему образу и подобию: он был горяч и быстр. Его вдохновлял собственный пыл и восхищение толпы.
С первых дней я поняла главное: всё, что не красиво в Городе Вентиляторов, то уродливо.
А, значит, уродливым было почти все.
И, конечно, красивее всех на свете была я.
Дело не в том, что эта семилетняя плоть, состоящая из кожи, костей и волос, могла затмить собой ангелов из садов Аллаха или из гетто международного сообщества.
Прекрасен был мой неистовый танец средь бела дня, бег моего скакуна и моя голова, подобная парусу, надутому дыханием вентиляторов.
Пекин пах детской рвотой.
На бульваре Обитаемого Уродства только стук копыт мог заглушить покашливания, запрет на общение с китайцами и пугающую пустоту взглядов.
Поравнявшись с оградой, конь замедлил бег, чтобы часовые могли меня опознать. Как и всегда, я не внушила им подозрений.
Я проникла на территорию гетто Сан Ли Тюн, где жила со времён изобретения письменности, то есть уже примерно два года эпохи неолита, во времена правления банды Четырёх[2].
«Мир это всё, что имеет место», писал Витгенштейн[3] в своей замечательной прозе.
В 1974 году Пекин не имел места. Не знаю, можно ли выразиться точнее.
В семь лет я не читала Витгенштейна. Но ещё раньше, чем я прочла вышеупомянутое умозаключение, я и сама сделала вывод, что Пекин мало походил на прочий окружающий мир.
Я приспособилась к нему. У меня был конь, а мой мозг жадно всасывал воздух.
У меня было всё. И сама я была вечным приключением.
Только в Великой Китайской Стене я чувствовала родственную душу. Она была единственной человеческой постройкой, которую видно с Луны, и уж она-то уважала моё величие. Она не ограничивала взгляд, но устремляла его в бесконечность.
Каждое утро рабыня приходила причёсывать меня.
Она не знала о том, что она моя рабыня, и считала себя китаянкой. На самом деле у неё не было национальности, потому что она была моей рабыней.
До переезда в Пекин я жила в Японии, и японские рабы были самые лучшие. Рабы в Китае были так себе.
В Японии, когда мне было четыре года, моя рабыня обожествляла меня. Она часто простиралась ниц передо мной, и это было приятно.
Пекинская рабыня не знала этих обычаев. Утром она приходила расчёсывать мои длинные волосы, которые драла безбожно. Я вопила от боли и мысленно награждала её сотней ударов палки. Затем она заплетала мне одну или две восхитительные косы. Древнее искусство плетения кос в Китае ничуть не пострадало во время Культурной Революции. Я предпочитала одну косу. Мне казалось, что такая причёска больше подходит персоне моего ранга.
Китаянку звали Трэ. Такое имя я считала недопустимым и велела ей зваться именем моей очаровательной японской рабыни. Но она только недоуменно воззрилась на меня и продолжала называться Трэ. С тех пор я поняла, что в политике этой страны был какой-то изъян.
Некоторые страны действуют на вас, как наркотик. Китай именно такая страна. Она обладает удивительной способностью делать претенциозными не только тех людей, которые там побывали, но и всех, кто о ней говорит.
Самодовольство побуждает к творчеству. Отсюда и огромное количество книг, написанных о Китае. Подобно стране, вдохновившей авторов, книги эти либо хороши (Лейс[4], Сегален[5], Клодель[6]), либо посредственны.
Я тоже не стала исключением из правила.
Китай сделал меня чрезвычайно претенциозной.
Но у меня есть извинение, к которому мало кто из дешёвых синоманов может прибегнуть: мне было пять лет, когда я приехала в страну, и восемь, когда я её покинула.
Очень хорошо помню тот день, когда я узнала, что поеду жить в Китай. Мне едва исполнилось пять, но я уже поняла главное: мне будет, чем похвастаться.
У этого правила нет исключений: даже самые страстные хулители Китая, если им предстоит туда отправиться, чувствуют себя торжественно, как при посвящении в рыцари.
Ничто так не придаёт веса человеку, как непринуждённые слова: «Я вернулся из Китая». И даже сегодня, если я чувствую, что кто-то недостаточно мной восхищается, то посреди фразы небрежно вставляю: «Когда я жила в Пекине…»
В этом действительно есть нечто особенное, потому что, в конце концов, я могла бы с таким же успехом сказать «когда я жила в Лаосе», что само по себе звучит более экзотично, но всё-таки не так шикарно. Китай — это классика, неоспоримая, как «Шанель номер пять».
Не всё объясняется снобизмом. Очень много значат наше воображение и мечты. Путешественник, приезжающий в Китай без доброй доли заблуждений насчёт этой страны, столкнётся здесь с кошмаром.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
