— Да есть у меня камни, есть! Вы думаете, у меня их нет?! Есть, но только не сапфиры, а оксалатные! Да! Они у меня в почках. Состоят из вевеллита и ведделлита. Что значит — «какое-то странное у вас отношение»? А что, собственно, в нем такого странного? Вы же сами мне написали, что хотите узнать, что я за человек, что меня волнует. Я вам и говорю, что меня волнует. Камни. Оксалатные. Уж извините, сударыня, что у меня в почках не изумруды!
Она ушла. Долго заливала про какую-то красивую жизнь — непонятно зачем, — и мне стало сначала скучно, а потом смешно. Я и толкнул речь. Странно, а что ей не понравилось?
Я познакомился с ней на сайте знакомств. Мордашка — очень даже. И переписывались, вроде, нормально, хотя и не долго. Не думал, что так закончится.
Из затемненной кафешки я вышел в яркий день. Как всегда, на улице было слишком много народу.
Я не знаю ничего бездарней и агрессивней дня. Единственное его достоинство — он проходит где-то ближе к вечеру.
Вспомнил, что собирался оболваниться перед столь плачевно закончившейся встречей, да не успел. Что ж, пойду сейчас оболванюсь. Делать все равно нечего. Я — в отпуске.
В парикмахерской пришлось долго сидеть в очереди. «Мастера» были все заняты. Я сидел на диване, кассирша — за своей конторкой.
— Рак сегодня обнаружили. Только что узнал, — сказал я.
— Ой… — расстроилась кассирша, — но вы не отчаивайтесь, муж мой моей двоюродной сестры… — дальше я не слышал.
— Да я и не отчаиваюсь. Я всегда мыслю позитивно. С детства парикмахерские терпеть не мог, а вон как удачно вышло — после химиотерапии они и не понадобятся. Еще и экономия кой-какая.
Кассирша недоуменно смолкла.
Оболванился. Кассирше прибавил чутка — хорошая, видно, тетка.
— А вы не пойдете сегодня на парад? — спросила меня кассирша, когда я уже был в дверях.
На какой еще парад? Впрочем, неважно, — сейчас повсюду что-то беспрерывно празднуют.
— Да не… — сокрушенно ответил я и сильно махнул рукой, тряхнув ей, как градусником, — какие, мол, сейчас парады?
На улице все так же душно. И не солнечно, и не пасмурно. Я уже был готов молиться о дожде. Не то что неуступчивые толпы, но даже сам воздух, казалось, плоховато меня пропускал, — хоть плечом на него иди, как на ветер.
Наконец капнуло, потом еще, еще, и совсем скоро — под ногами ровно потемневший асфальт. А я подставил под капли лицо. Промокнуть не боялся — «кто намочил, тот и высушит». Но мочение, к несчастью, быстро закончилось.
Я зашел отсидеться и отдохнуть в кафе. К моему удивлению, там было немноголюдно. Прохладно, и музыка не барабанила по балде. Довольно долго там просидел. Потом пришлось все-таки выйти.
Домой я не пошел — как-то противно было туда идти. Пошел слоняться дальше, хотя это меня и не радовало.
На Гороховой я вдруг представил строителей всего того, сквозь что я сейчас продираюсь. Строителей Петербурга. Я никогда их не видел, я не имею представления, как они выглядели. Как в каком-нибудь зомби-фильме, они бы шли вместе с толпой, отдельные от нее. Или нет, я бы остался один вместе с ними. Они бы шли и молчали. Ни обуви из Германии им не нужно, ни ортопедического салона, ни индийской кухни, мимо которых мы как раз проходили.
Они остались там, где были, а вместо них шатался по городу я. А также мои вполне живые соотечественники, а иногда и надменные соседи. Американцев что-то стало меньше слышно — обычно они всех забивают. Зато прорезались немцы, итальянцы, иногда французы.
Все вокруг было одинаковое. Повсюду был камень. Он был нагл и торжествующ. С детства я так привык к нагромождению литературы и истории вокруг, что перестал их замечать. Все, кроме давящего камня.
На Садовой мне все было не обогнать двух теток, примерно моего возраста, с могучими складками боков под обтягивающей одеждой. Одна болтала по мобиле:
— Ты меня извини, но ты получаешься как проститутка! Когда ты ему нужна, он тебя зовет, а так — на хрен не нужна!
Я с интересом прислушивался к разговору, но меня перебил другой женский голос, обратившийся ко мне несколько сварливым, нездешним говорком:
— Я к Вознесенскому проспекту правильно иду?
Я обернулся на голос. Худое, даже исхудалое лицо, чуть обрамленное желтыми висячими волосешками.
— Правильно. Идите за мной, сейчас он будет, я вам покажу.
Выход с Фонарного на Мойку: сразу же шикарный вид. Почта России, ФГУП, учебный центр. Это почтовое здание всегда внушало мне благоговение своим неподкупным уродством.
На Почтамтской меня окликнули:
— Закурить есть?!
Орали с другой стороны. Парень в расстегнутой куртехе, коротко стриженный, хронически прищуренные глаза.
— Чего орешь? Подойди, я дам.
Он закурил моей зажигалкой и вежливо сказал «спасибо». Я не менее вежливо ответил «пожалуйста».
Глядя ему, уходящему, в спину, я подумал, что этот молодой человек, похоже, определился со своей сферой самореализации. Орать дядьке, старше тебя в два раза, — это для него нормально.
Я шел по Почтамтской, пока чуть не уперся в Конногвардейский бульвар. И понял, что не хочу туда идти. Свернул и по краю Сенатской площади вышел к Неве. Что-то я устал. Да надо бы и съесть чего-нибудь.
Некоторое время шел вдоль Невы. Мельком глянул на остающийся позади Васильевский остров.
