Антония Байетт
Литературное сырьё[1]
Перевод Анныг Псурцевой
Вначале он всегда говорил им одно то же: «Старайтесь избегать неестественности и фальши. Пишите о том, что хорошо знаете, но смотрите свежим взглядом. Не сильтесь бегать, и уж тем более летать, пока не научитесь ходить как следует. Но главное, не нужно дешёвого мелодраматизма». Каждый год он смотрел на них с пристальной благожелательностью, и каждый год они приносили ему насквозь пропитанные мелодрамой опусы… Их определенно тянуло к мелодраме. Он устал повторять, что занятия художественной прозой — не способ врачевания душевных травм. Однако литературные дерзания его подопечных — воистину, от великого до смешного один шаг — сводились ровно к этому.
Литературная студия существовала уже пятнадцать лет. Первые годы занимались в здании школы, потом перебрались в церковь викторианского времени, в наши дни ставшую развлекательно-досуговым центром. Городок находился в графстве Дербишир и назывался Суфферакр (по утверждению краеведов, искажённое «sulfuris aquаe», «серные воды»; некогда здесь хотели открыть водолечебницу, но что-то не заладилось). В этом городке он и родился. В 60-е годы он написал свой первый роман, «Наглец» — ершистое произведение, бросавшее вызов устоям, — и устремился в Лондон за славой. Вернулся тихо, десятью годами позже, и поселился в доме-фургончике на соседском выпасе. На своём мотоцикле он колесил по ближним и дальним окрестностям — преподавал художественную прозу по пабам, школам и культурным учреждениям. Был он большой, улыбчивый, непоседливый и краснощёкий, с отпущенными соломенными волосами. Звали его Джек Смоллет. Его свитера, связанные крупными петлями, лоснились от долгой носки, но на шее всегда алел платок. Женщины в нём души не чаяли, словно был он жизнерадостным лабрадором. Почти вся женская часть студии, а студия состояла практически из одних дам, была не прочь одарить своего любимца — не ласками! — а шарлоткой или корнуэльским пирожком. Сердце подсказывало им, и не напрасно, что он неправильно питается.
Вслед за призывами писать о знакомом и близком кто-нибудь всегда отмечал, что уж о ком руководитель студии знает многое — так это о своих учениках. «Значит, вы про нас когда-нибудь напишете?» «Ни в коем случае, — отвечал Джек, — нельзя злоупотреблять доверием, да и частную жизнь надо уважать. Руководитель литсеминара — что-то вроде врача. Хотя ещё раз вам говорю: не для того вы занимаетесь художественной прозой, чтобы лечить душевные травмы».
Честно говоря, он как-то, правда безуспешно, пытался пристроить пару рассказов, которые написал на основе исповедальных творений своих учеников. Члены студии подносили ему свои души на девственно чистых блюдах, будто влажных раскрывшихся устриц; он видел их страхи, избитые мысли, несуразные фантазии, мстительность и злопыхательство. Увы, не дано им, ученикам, писать: их литературные откровения — грубые и незрелые. Ему же, преподавателю, неизвестна технология, с помощью которой можно спрясть из их соломы золотые нити, превратить кровавые оковалки в изысканное кушанье. И всё-таки он продолжал честно заниматься с ними, хотя и без особой охоты. От чего он получал удовольствие, так это от писательства. Ничто на свете не приносило ему такой радости: ни вкусная еда, ни выпивка, ни близость с женщиной, ни чистый воздух, ни тёплое жильё. Целыми днями он писал и писал, исправляя написанное, у себя фургончике. Сейчас он перерабатывал свой пятый роман. «Наглеца», первую книгу, он написал на одном дыхании, едва закончив школу. И первое же издательство с радостью сцапало его творение. А иного он и не ждал. (Точнее, это был один из двух сценариев, которые он проигрывал в юношеском воображении: либо немедленное признание, либо долгий, тернистый путь к славе. Когда грянул первый успех, в ослеплении ему показалось, что путь к славе краток.)
Он не стал учиться в университете или осваивать какое-нибудь ремесло. Ведь он уже состоялся как писатель. Однако его второй роман, «Улыбка к улыбке», разошёлся лишь в шестистах экземплярах, да и то по сниженной цене. Третья и четвертая книги, в обёрточной бумаге, с множеством почтовых клейм, хранились у него в жестяном сундучке, хотя периодически оттуда извлекались, для переработки. Литературного агента он не имел.
Занятия начинались в сентябре и заканчивались в марте. Летом Джек подрабатывал, где мог — на турбазах солнечных островов, на литературных фестивалях. И осенью не без приятного чувства вновь входил к ученикам. Хотя Джек по-прежнему считал себя вольным, неприрученным, он был покорен привычке. Ему нравилось, когда всё происходило в свой срок и свой черёд. Больше половины учеников в каждой группе — примерно с десяток — составляло преданный костяк. Оставшаяся половина — новички, готовые рыть землю. Правда дольше, чем на полгода, они обычно не задерживались, уходили — обиженные снисходительностью более опытных товарищей, утомлённые домашними неурядицами, замученные собственной апатией; кое-кто перебегал в другие студии или кружки. Под высокими церковными сводами досугового центра всегда царил полумрак, в щели старинных окон и дверей пробирались сквозняки. Члены студии обзавелись масляными обогревателями и торшерами витражной расцветки. Под этот приветный свет сдвигались в круг старинные церковные стулья.
