Юрий Дружников
Летописец Брайтон-бич (Воспоминания о Сергее Довлатове)
Так получилось, что мы не общались на нашей первой родине. Не перекрестились пути ни в общей компании, ни в редакции. Сергей Довлатов жил, как известно, в Питере, а я москвич. Но он служил в молодости редактором в журнале, а я в этом журнале печатался. Должны были видеться, но ни разу не встретились.
Однако, как впоследствии выяснилось, мы хорошо знали друг о друге даже такие личные подробности, которые и с близкими друзьями обсуждают не всегда.
Отгадка состояла в том, что в его доме и в моем доме (а дома были гостеприимные) бывал один и тот же московский стукач. Выяснили мы это уже в эмиграции, по взаимному согласию решив, несмотря на разгул гласности, имя не называть. Человек этот обратился не ко мне, а к Довлатову с просьбой прислать ему приглашение в Америку. Сделал он это не потому, что Довлатов здесь жил давно, а я недавно. Думаю, что потенциальный гость предпочел того, кто лучше умел прощать.
Тяжело писать подробные воспоминания о человеке, о коллеге, о писателе, с которым, кажется, совсем недавно долго и обо всем разом разговаривал по телефону, о чем-то договаривался, что-то с ним планировал вместе сделать, а теперь сознаешь, что голос его можно услышать только в записи на пленку, да и то, так сказать, официальную, студийную.
Впрочем, может, литературоведы без погон получали деньги не зря, и где-нибудь в подвале Чека голос Довлатова хранится и когда-нибудь отзовется. Знать бы, быть бы умнее, надо было засовывать при встрече ему в карман магнитофон и записывать его здесь, в Америке, в застолье. Ну, да что теперь...
А все ж какие-то вехи вспоминаются.
Вена, декабрь 1987. Международная конференция писателей, о которой в 1990 году в издательстве "Дюк Юнивесити Пресс" вышла объемистая книга на английском "Литература в изгнании" под редакцией профессора Джона Гледа.
Я только что выехал -- после десяти лет конфликтного существования, еще не соображая толком, как жить, еще не отстранившись от старого, с которым покончено. Друзья, знакомые, коллеги реагировали по-разному.
Александр Зиновьев, узнав, что у меня есть приглашения в три американских университета, твердо заявил: "Ехать надо туда, где есть работа". Георгий Владимов горьковато говорил, что для него проблемы языка нет -- немецкого он не знает и живет с одним русским. Владимир Войнович делился собственным опытом, который был поучителен. С Раисой и Львом Копелевыми вспоминали пережитое в Москве. Один коллега просто прилетел и вручил немного денег, чтобы поддержать. Вот тут-то мы увиделись впервые со старым знакомым Довлатовым и несколько дней провели вместе.
Я новичок, он уже западный старожил. Он не советовал, не вспоминал. Денег у него не было. Он шутил, и от этого становилось легче. Перечитываю сейчас в книге его и свое выступления. В моем -- неостывшая обида и скепсис. В довлатовском говорится о том, что произойдет с русской литературой в последующее время: агония литературы советской, признание (хотя и с увертками) литературы, созданной эмигрантами. Сейчас об этом горы написаны, а тогда было еще не до этого, но он одним из первых об этом заговорил. Предвидение Довлатова, как видим, сбывается.
Лето 1988, студия радио "Свобода", Нью-Йорк.
Работаю на "Свободе" все лето, в частности, начитываю главу за главой свою только что вышедшую в Лондоне книгу "Вознесение Павлика Морозова". Делаю и передачи. Тексты пишу заранее, переделываю по многу раз. Смотрю, как свободно и раскованно Довлатов работает с микрофоном без шпаргалки. Если устал, выпивает рюмку коньяку. Я нервничаю, сомневаюсь, он спокоен, уверен в себе. И -- бесконечные разговоры о жизни там и тут, начиненные байками, которые никогда у него было не понять, слышал он или придумал. Как будто это про него сказано, что экспромт есть то, что тщательно отрепетировано заранее. Радио мешало, заставляло делать однодневки, но именно радио сделало его имя известным в России. Репортер рекламировал писателя. А у него было что рекламировать, то была проза.
Сан-Франциско, апрель 1989. Заранее объявленная в газетах встреча Довлатова с читателями. Проданы билеты, зал полон. Большую часть его представляла пенсионная элита русской эмиграции. Довлатов же рекламирует не себя, а какого-то московского графика, который привез в Калифорнию выставку своих перестроечных, но все равно агитпроповских плакатов.
-- Сережа, на кой ляд вы тратите на это силы?
-- А он хороший парень, надо его поддержать...
Я председательствую и, стало быть, представляю его читателям. Он, как и положено выступающему, гладко выбрит и чуть-чуть пьян. Договорились еще по телефону вести встречу как диалог, как спор, чтобы слушателям было интереснее. Естественно, я стараюсь дать больше поговорить Довлатову, но чувствую, что он то и дело умолкает, вежливо предоставляя эту возможность мне. В перерыве спрашиваю его, в чем дело.
-- Вы так хорошо обо мне говорите. Слушать гораздо приятнее!
В фойе торговля его книгами, которые продает его знакомая. К нему очередь, чтобы получить дарственную надпись. Он делает это ужасно медленно. Подхожу ближе -- оказывается он стоит с авторучкой на веревочке, висящей на шее, и аккуратно исправляет в тексте каждой книги типографские ошибки, которых много, и при этом перед каждым, купившим книгу, оправдывается.
