А. С. ГРИБОЕДОВ В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
Оглавление
С. А. Фомичев. Личность Грибоедова
Все, что мы знаем о человеке отдаленной эпохи, мы черпаем, казалось бы, только из трех источников: из собственных его дневников и писем, из официальных документов и из воспоминаний его современников. Каждый из этих источников имеет свои достоинства и недостатки. Откровенная, искренняя самохарактеристика может граничить с самообманом. Точность документа тоже бывает призрачной. Воспоминания же современников крайне противоречивы. Здесь нужно принимать во внимание и вполне понятные ошибки памяти (обычно воспоминания пишутся на склоне лет), и беллетризацию действительных событий, и намеренное искажение истины в силу разных причин (цензурных, пристрастных, деликатных и т. п.), и поспешность суждений случайных знакомых, вольно или невольно преувеличивающих степень близости к знаменитому современнику.
Впрочем, субъективность восприятия – недостаток относительный. Вступающие подчас в резкое противоречие свидетельства различных людей о своем современнике в своей совокупности сохраняют живой его облик, изменчивый, неоднозначный, полнокровный. Но и самые достоверные мемуары – тем не менее, всего лишь "слова, слова, слова". В памяти же последующих поколений человек остается, прежде всего, своим делом, и к нему, в конечном счете, примеривается все остальное. Позднейшие догадки и домыслы соперничают с фактами – тем более успешно, если по каким–то причинам вспоминания о выдающемся деятеле (да и официальные свидетельства о нем) долгое время находятся под спудом. Тогда недостаток информации компенсируется воображением: в восприятии следующих поколений закрепляется легенда о загадочной личности.
Так случилось с Грибоедовым.
1
"Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов", – с горечью заметил в 1835 году о Грибоедове Пушкин. Поэт знал, конечно, что биография Грибоедова пять лет назад была уже опубликована. Принадлежала она перу Ф. В. Булгарина, поспешившему объявить себя самым преданным другом покойного. Современниками эта претенциозная попытка была справедливо оценена как величайшая бестактность.
Ты целый свет уверить хочешь,
Что был ты с Чацким всех дружней. Ах ты бесстыдник, ах злодей!
Ты и живых бранишь людей,
Да и покойников порочишь, —
писал Вяземский (О взаимоотношениях Грибоедова с Булгариным см. на с. 394–398 наст. изд.).
Призыв Пушкина остался безответным, и не стоит строго винить друзей драматурга в том, что они не выполнили своего долга. Когда спустя четверть века после гибели Грибоедова самый близкий ему человек, Степан Никитич Бегичев, предпринял попытку рассказать о друге, он заполнил воспоминаниями лишь тонкую тетрадочку и так и не решился отдать ее в печать. Вчитываясь в его записку, мы сейчас понимаем, почему во многих случаях мемуарист вынужден переходить на невнятную скороговорку, многое утаивать.
Вспоминая петербургские годы Грибоедова (1815–1818), Бегичев замечает: "С его неистощимой веселостью и остротой, везде, когда он попадал в круг молодых друзей, был он их душой", – и далее переходит к повествованию о театральных знакомствах Грибоедова. Но ведь круг петербургских друзей молодого драматурга был неизмеримо шире – и прежде всего это были молодые вольнолюбцы И. Д. Якушкин, П. Я. Чаадаев, С. П. Трубецкой, И. Д. Щербатов, Я. Н. Толстой [Активный деятель ранних декабристских организаций Я. Н. Толстой в 1835 г. писал о Грибоедове как об одном из "ближайших друзей своих" [ЛН, 47–48, с. 104).], П. А. Муханов и многие другие. О них в воспоминаниях Бегичева нет ни слова, как нет ни слова и о том, что сам Бегичев в эти годы вступил в Тайное общество.
"Не имею довольно слов объяснить, до чего приятны были для меня частые (а особливо по вечерам) беседы наши вдвоем", – свидетельствует Бегичев и ограничивает темы этих бесед литературными замыслами и персидскими впечатлениями друга. Но ведь были и иные темы! "Вспомни наш разговор в Екатерининском, – напишет в конце 1826 года Бегичеву Грибоедов. – Теперь выкинь себе все это из головы. Читай Плутарха, и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повторятся".
"На возвратном пути из Петербурга 1825 года Грибоедов... проехал в Грузию через Крым, который желал видеть. А в начале 1826 года отправлен он был генералом Ермоловым по делам службы в Петербург", – говорит Бегичев, помня, конечно, что в Грузию Грибоедов отправился прежде всего через Киев, куда специально для встречи с ним собрались руководители Южного тайного общества. "По делам" же "службы" – глухой намек на арест Грибоедова, препровожденного с фельдъегерем в Петербург, и на его более чем стодневное заключение.
О гибели Грибоедова Бегичев только обмолвился: "всем известна его трагическая кончина", и четверть века спустя эта тема была запретной для печати. Официальная точка зрения на катастрофу в Тегеране была установлена задолго до того, как были получены сколько–нибудь подробные о ней сведения. В отношении министра иностранных дел от 16 марта 1829 года к командующему Кавказским корпусом указывалось: "При сем горестном событии его величеству отрадна была бы уверенность, что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской..." [Журн. "Русская старина". СПб., 1872, Ќ 8, с. 194–195.] Сомневаться в такой трактовке событий впоследствии не дозволялось.
