Ласточка

Мать Юры Васильева работала на железной дороге обходчицей. Жили они в красном кирпичном домике у железнодорожного переезда, через который проходила большая грейдерная дорога. Кроме этого домика никакого жилья вокруг не было. Только вдали чуть виднелось село Петровки, куда Юра ходил в школу. Раньше у матери Юры хватало времени на все: она успевала просмотреть путь, встретить и проводить редкие на этой ветке поезда и делать все по дому, по хозяйству. Но с тех пор как началась война и мимо будки стали ежечасно мелькать поезда, работы на дороге прибавилось, и все дела по домашнему хозяйству легли на плечи Юры. Он кормил корову, убирал в сарае и вообще делал все то, чего не успевала сделать рано уходившая и поздно возвращавшаяся с работы мать. В школе занимался он в первую смену, и потому большинство домашних дел приходилось на вторую половину дня.

Мать понимала, что учиться в школе и заниматься хозяйством Юре трудновато.

— Тяжело тебе, сынок, — говорила она. — Боюсь, как бы в ученье не отстал. Но теперь плохая я тебе помощница — мне временно и второй участок дали, чуть-чуть обойдешь за день.

— Ты, мама, не беспокойся, я не отстану. Если хочешь — спроси в школе. У меня ведь только четверки и пятерки. А что трудно — так кому же сейчас легко. Наши ребята почти все и в школу ходят и в колхозе помогают. Да мне и совсем не трудно, я уже привык.

Однако вскоре произошло событие, которое наложило на плечи Юры новую заботу. Случилось это хмурым октябрьским днем.

В тот день, возвратившись из школы, Юра как обычно убрал в сарае, накормил и напоил Буренку, затопил печку и сел готовить уроки. Он уже решил задачи по арифметике и принялся за историю, как вдруг кто-то постучал в окно. Юра подошел. За окном стояла пожилая женщина с худым, почти черным от загара морщинистым лицом. Ее усталый вид и насквозь пропыленная одежда говорили, что женщина идет издалека, что прошла она уже много километров.

— Хлопчик, — обратилась она к Юре, — из старших есть кто-нибудь дома?

— Нет, — ответил он, — дома один я.

Женщина разочарованно кивнула головой, немного постояла молча.

— Смотри ты, беда какая. Что же теперь делать? — в раздумье произнесла она и не спеша пошла прочь.

Неподалеку от своего двора Юра увидел большой табун скота.

Это был не первый табун, проходивший мимо. По этой дороге прошло немало табунов, угоняемых колхозниками на Урал и в Сибирь от фашистских войск.

Юра увидел, что женщина направилась к табуну, и тут же сообразил, что наверное она-то и сопровождает эвакуированное стадо.

«Зачем она приходила к нам? — подумал Юра. — Может быть, хотела спросить, нельзя ли переночевать? А может, думала попросить хлеба? »

Не раздумывая долго, мальчик достал с полки пшеничный каравай, отрезал добрую половину и скрылся за дверью.

У табуна возле первой женщины стояла вторая, молодая. Ее вид тоже говорил об оставленном позади большом и трудном пути.

Еще издали Юра заметил, что они стояли возле чего-то черного, лежавшего на земле, а когда подошел ближе, увидел, что это была лошадь.

— Тетя, вы может хотели хлеба… купить? Так я вам принес.

Юра не смог сказать «попросить», потому что все эвакуированные, проезжавшие мимо будки, никогда не просили дать, а просили продать, хотя денег у них по какому-то неписаному правилу никто не брал.

— Принес хлеба? Спасибо, хлопчик, — сказала пожилая женщина и взяла из рук Юры протянутый хлеб, а он торопливо заговорил:

— Только денег не нужно. — И чтобы не вызвать возражений, еще быстрее сказал: — У нас есть хлеб, мука. Хватит.

Женщина посмотрела на Юру долгим внимательным взглядом, еще раз поблагодарила, и он заметил, как задумчивое, строгое лицо ее вдруг озарилось ласковой улыбкой.

— Спасибо, хлопчик. А мама не поругает, что без спросу?

— Нет, что вы! Прошлый раз она, наоборот, похвалила меня.

— А я, правду сказать, не за хлебом приходила, — сказала женщина. — У нас тут беда случилась. — И она молча показала на лежавшую лошадь.

Юра подошел ближе.

Это была чистая, без единого пятнышка или крапинки вороная лошадь. Она лежала, неуклюже разбросав тонкие ноги и вытянув шею. Большие черные глаза ее были полузакрыты.

Лошадь была так худа, что казалось, будто кожа присохла к ребрам. Она тяжело, с хрипом дышала, часто кашляла, и при каждом вдохе ребра приподнимались и резко обозначались провалы между ними.

— Что с ней? Почему это она так? — взволнованным голосом спросил Юра.

Пожилая женщина махнула рукой.

— Тут, хлопчик, если все рассказывать, — дня мало. Мы— колхозники из-под Воронежа. Наш колхоз «Новая жизнь» называется. Когда немцы подошли близко, правление решило отогнать скот в ваши края. Троих назначили: меня, Дашу вот и животновода — дедушку Игната. Мы думали было, что совсем ушли от немцев, а тут, неподалеку уж от Волги, ихний самолет стал бомбить, из пулемета обстреливать. Нашего дедушку убило. Табун весь разбежался. А Ласточка, — женщина кивнула в сторону лежавшей лошади, — ну нисколько не испугалась, стоит на месте, только ногами перебирает да ушами прядет. Когда налет окончился, Даша села на нее верхом и поехала табун собирать. Много пришлось ей в тот день проскакать на Ласточке! Табун собрали. Дедушку Игната надо хоронить. Мы и забыли про Ласточку. А она, видишь, горячая воды хватила — возле речки дело было. Ну и заболела. Кашлять стала. Неделя с тех пор прошла, а ее узнать нельзя. И случилось же такое дело! Наш председатель колхоза, товарищ Сергеев, сам партизанить остался, но когда провожал нас, строго наказывал: берегите коней. А мы вот как уберегли. Лечить бы надо Ласточку, а как будешь лечить в дороге? Табун вон — больше тысячи голов, не остановишь его из-за одной лошади. И на место скорее нужно, небо, вишь, нахмурилось, как бы дожди в дороге не прихватили. Эх, Даша, Даша, угробили мы с тобой лошадь.