Лупцовка ребят началась вечером, когда родители стали приходить домой с работы.
Первому попало Филе-простофиле. Его отец, работник магазина ЗРК, возвращался домой раньше всех: ЗРК был всего за углом, и от него — рукой подать до школы. Прямо после смены филькин, отец пошёл в школу и вопросительно протянул повестку заву:
— Вызывали?
— Товарищ Бобров? Да, выбывали. Садитесь.
Завшколой, сердито хмурясь, рассказал о вчерашней драке ребят с соседней школой, о выбитых стеклах и истоптанных грядках пришкольного участка.
— Мы, конечно, проработаем этот вопрос на родительском и на групповых собраниях, но я решил вызвать вас и еще некоторых родителей, ребята которых оказались застрельщиками, — закончил зав и сурово посмотрел на расстроенное лицо Федора Степановича, — вам надо какие-то меры принять.
— Да, да, — поторопился согласиться Федор Степанович.
Он устал в магазине от сердитых голосов покупателей, вспомнил к тому же, что, торопясь в школу, не задернул марлей полки с бакалеей и не составил пустых бутылок от пива в ящик.
— Да, да, конечно. Это — форменное безобразие, я приму, приму меры…
Филя сидел на корточках у самой двери и приколачивал дверцу к клетке: утром кот, взволнованный щебетаньем чижа, прыгнул с подоконника к клетке и сбил ее с гвоздя. Клетка грохнулась на пол, дверка слетела, чиж забился крыльями о жердочки и не миновать бы ему котовых лап, да подоспела филькина мать. Она схватила кота за шиворот и далеко отшвырнула от клетки. Как только Филька пришел из школы, первым делом было — исправить клетку.
Внезапный подзатыльник заставил Фильку клюнуть носом. В недоумении и испуге он поднял голову.
— Ты что — взбесился? Без тебя голова кругом идет, а тут в школу еще таскать начали, — сердито уставился в лобастое лицо сына Федор Степанович.
— Ты что? — широко раскрыла глаза филькина мать, повернувшись от стола.
— Вот, полюбуйся: драку затеяли, окна повысадили в школе, пригрозили выгнать. Шибенник!
Второй подзатыльник толкнул филькину голову к полу. Однако, злость Федора Степановича по дороге к дому прошла и ему уже не хотелось сильно наказывать сына. Но и от двух подзатыльников Филька горско расплакался, больше от обиды, чем от боли.
Рядом с ним, у клетки, на полу сидел Санчик. Подол рубашонки был завязан у него на спине узлом и голый задок измазан. Широко распахнув глазенки, подняв брови и открыв рот, Санчик внимательно следил за Филей, и, глядя на его слезы, громко и безутешно заревел на всю комнату.
Эхом отдался крик сверху, из квартиры Желтова.
— Ой, мамочка, родненькая, не буду, не буду больше, миленькая!
— Вот тебе «мамочка», вот тебе «родненькая», вот тебе «больше не буду» — визжала мать Пани Желтова, и Филя почувствовал, как-будто на своей спине, щелкающие удары ремня. Паня визжал все громче и громче. Было слышно, как он ерзает по полу, спасаясь от ударов, как отвратительно шлепает по его телу отцовский ремень.
Филька примолк, не успевая вытирать горячие слезы. Теперь он плакал уж не о себе, а от жалости к Пане.
— Ну уж, принялась, до пены захлещет — сурово поднял глаза к потолку Федор Степанович.
— Вот, чертенята, допрыгались, парень опять в синяках находится вдосталь — буркнула мать Фильки, поднимая с пола Санчика.
Раз’яренной ведьмой продолжала бушевать наверху Желтиха. Загнав ремнем под кровать парнишку и упершись руками в колени, заглядывая в убежище сына, она без устали визжала одно и то же:
— Ты что же, паршивец, со мной делаешь, а? Тебя учат, кормят, поят, а ты стекла бить? Драться? Да я с тебя шкуру до самых костей сдеру за этакие-то дела!
Паня старался совсем вдвинуться в угол, с’ежился, как мог, и до последней возможности подобрал под себя ноги и руки. Уже около его головы натекла прохладная соленая лужица слез и слюны, но отодвинуться от нее он не смел: мать, как страшное чудовище, стояла у кровати.
Так и уснул парнишка под кроватью, так и не позвали его оттуда родители, не попытались даже узнать у сына — в чем же его вина, из-за чего возникло побоище школьников. Им было не до Пани, не до его ребячьих интересов, детской сложной жизни. И вышло так, что Паню просто забыли под кроватью, а сам вылезть он не решился и, свернувшись, как загнанный под камень звереныш, уснул в пыльном углу, уткнувшись носом почти в самую мышью норку.
Больше всех досталось Жеське. У нее отца нет, мать работает в завкоме завода «Гвоздь» и приходит домой только поздно ночью. Лицо у жеськиной матери будто и ласковое, доброе, а глаза зеленые, острые и колючие.
Когда она вцепилась всей пятерней в жеськину голову и стащила ее с табуретки, — Жеська успела заметить, как губы матери стали узкие-узкие и совсем белые. Жеська никогда не плакала, хотя била ее мать часто и жестоко: у нее от злости высыхали слезы, еще не дойдя до ресниц. И сегодня, когда мать, держа одной рукой волосы дочери, другой колотила ее по спине, Жеська крепко сжала губы и старалась только закрыть руками затылок.
Но когда уснула мать, Жеська уткнулась в подушку и зашептала, сжимая кулаки:
— Проклятая, проклятая, проклятая. Ведьма! А еще партийная! Пойду вот завтра в ячейку и расскажу все о ней, пусть ее выгонят. Нет, лучше в суд пойду. Теперь нельзя бить! У-у-у, проклятая, ненавижу тебя! Был бы папа живой, небось, не тронула бы меня, он бы защитил.
