Солнечные лучи впивались в кожу хуже веревок, которыми были стянуты запястья. Невыносимая боль от того и другого усиливалась от ощущения ужаса перед предстоящей казнью, неминуемой, казалось, вот-вот состоящейся, и ужасающей по своей жестокости. Так казнили только варвары да кровожадные польские дворяне, во времена Речи Посполитой. Полные злобы, холодные как сталь зрачки Седого сверлили её насквозь. Он что-то кричал ей прямо в лицо, но она уже не слышала слов. Она молила бога, чтобы он дал ей умереть раньше, чем она почувствует дикую боль, разрывающую её тело на куски. Седой занес руку с кинжалом над веревкой, удерживающей привязанными к колу у земли две молодые сосны, к которым были привязаны её руки. Воздух вдруг стал густым, тягучим, сквозь него поплыли мгновения…последние мгновения её жизни. Она слышала о таком, но никогда не могла понять, как может за мгновение перед глазами проплыть вся жизнь. Теперь она понимала, она каждой клеточкой кожи ощущала всю тяжесть обрушившейся на неё воздушной массы, её густую, клейкую консистенцию, видела замедленные движения Седого, острие кинжала, приближавшееся к веревке. Как долго! Как томительно долго! С чего же все началось? Словно по волшебству поплыли картины детства. Маменька, держащая её на руках, папенька, подкидывающий её к самому, казалось, небу. Откуда-то всплыла фраза: «льет ливень, сквозь него солнце бьет тебе прямо в глаза, над тобой радуга, а я целую твою ладошку…» С чего же все началось? С возвращения! Конечно с возвращения!
Жаркий июльский полдень встретил карету, ехавшую по разухабистой дороге, серой пылью и стайкой воробьев, чирикающих что-то о своем и мучительно искавших лужу, чтобы, наконец, напиться. Конец июня выдался на редкость жарким для Зеленого хутора, куда тащилась почтовая карета, запряженная двойкой лошадей, уже испускавших дух от жары, под ударами хлыста местного почтового кучера Данилы. В карете сидела девушка лет двадцати, с черными, как смоль волосами, вьющимися по ее плечам крупными кольцами, ее мечтательные карие глаза смотрели куда-то ввысь, а ямочки то и дело появлялись на щеках от невольной улыбки. О чем она думала? О родном доме, который оставила много лет назад, о приятной встрече с людьми, с которыми провела все детство…о многом. Напротив нее сидела молодая компаньонка, — синеглазая, розовощекая очень красивая девушка, с саквояжем на руках. Рядом с ней дремал карлик восточной внешности, хотя назвать его карликом, скорее всего, было бы неправильным, его туловище было вполне нормальных размеров, руки казались неестественно большими, а вот ноги были действительно короткими и не доставали до пола кареты. При нем тоже был саквояж, но гораздо меньших размеров. Рядом с карликом сидел юноша, взъерошенный и немного сутулый, однако довольно приятной внешности, в пенсне.
Мечты и размышления прервал голос Данилы-кучера, который завопил: «Тпруууу!»
Взгляду девушки предстали кованные железные ворота с витиеватыми узорами. За ними виднелась стена усадьбы, густо увитая диким виноградом. Голубые стены, крашеные явно лет десять-двенадцать назад — не меньше, просвечивали сквозь густую зеленую листву. Женщина лет сорока пяти, моложавая, с приятным добрым лицом, довольно грузная, со светлыми седоватыми волосами, закрученными в гульку на затылке, в белом фартуке, поверх темного простого платья, с громким воплем «Барышня! Барышня приехала!» кинулась к воротам и, открыв их, вцепилась в ручку дверцы кареты.
— Матушка наша! Голубушка наша! Родная Вы наша! — запричитала она…
На родину, в Зеленый хутор, вернулась после многих лет отсутствия княжна Дарья Домбровская.
* * *
Карета остановилась напротив каменной лестницы, ведущей к входу в усадьбу. Даша сама открыла дверь кареты, и хотела, уже было по привычке спрыгнуть на землю, как вдруг увидела протянутую мужскую ладонь. Недолго думая, всунув в нее свою ладошку, она выглянула и …обомлела. На нее смотрел широкоплечий, статный, черноволосый молодой мужчина, с красивыми, глубокими, темно-серыми глазами. Белая сорочка, черный атласный пояс, рука сильная, с длинными аристократичными пальцами…
— Здравствуйте, барышня, Дарья Дмитриевна!
Голос его был мягкий, глубокий, бархатный! Одной фразой она была околдована. Как зачарованная, опираясь на его руку, она вышла из кареты и больше ничего не слышала: ни воплей Марфы — жены управляющего, которая голосила: «Барышня! Дашенька наша! Приехала…» Ни вопросов о том, куда нести багаж, прислуги Ульяны. Она смотрела в его глаза и не могла произнести ни слова.
— Барышня.
Его голос вывел ее из оцепенения
— Вы меня узнали, барышня, я Никита, ваш Никита, матушка ваша нас как брата с сестрой воспитывала…
— Никита! Выдохнула она, и память, словно по волшебству, с дикой скоростью стала прокручивать картинки детства.
Розовое платье, синий тряпичный мяч, соседский сын Петруша, приехавший в гости, Никита, не подпускающий Петра ни к мячу, ни к ней самой. Драка… разбитая губа, плачущий Петруша, забрызганный Петрушиною кровью подол розового платья, разгневанный папенька, треплющий за шиворот Никиту, и маменька, словно тигрица кинувшаяся на папеньку, вырвавшая Никиту из его рук…
