К матери, все позабывшей от склероза и старости, умирающей и все не умиравшей, приехали обе дочери, старшая и младшая, одна из дальнего города, вторая из ближнего. Старшая была учительница, младшая — медсестра, но это не помешало им в первый же вечер подраться.
— Ты почему мать так редко навещаешь? — с тихой яростью в голосе спросила старшая, Елена, увидев полнейшее запустение в родительском доме, горы нестираного белья, грязную до безобразия посуду — мать с безразличным видом ела из нее, что Бог послал. — Ведь ты-то рядом, три часа езды! Ну о чем ты только думаешь?
Полину, младшую, больше всего возмутила откровенная ненависть в глазах сестры: казалось, она готова убить ее, так ей было жаль заброшенной матери, так напугало почти полное материнское одичание. Увидев эту ненависть, готовую обрушиться на нее, Полина и сама разъярилась, злобно взвизгнула в ответ:
— А кто ей хоть что-то привозит? Кто сени отремонтировал, когда она их своим керогазом спалила? А? Кто огород пашет и картошку сажает? А?! Молчишь, знаешь: сама-то раз в пять лет приезжаешь — фу-ты, ну-ты, цаца какая, ишь, вырядилась! А я — два раза в год, зато все делаю… А у тебя юбочки, а у тебя кофточки, а ты замараться боишься… — и Полина, доведенная собственными воплями до исступления, махала руками перед самым носом старшей сестры, едва не задевая ее лица. Елена, не выдержав, резко и сильно ударила ее по этим машущим рукам.
— А-а-а! — голос Полины взвился над глухим двором, раздирая уши, она схватила железное блюдо с кормом для кур, стоявшее у крыльца, и что было сил запустила им в сестру. Блюдо, перевернувшись, попало Елене в бок. Вскрикнув, закрываясь, старшая сестра бросилась в дом.
Через час сестры, обнявшись и сидя рядом, плакали. Бок Елены вздулся и посинел, но другая боль была сильнее: душа ее плакала и терзалась, и она не знала что делать: как быть и с матерью, и с этим старым домом, и со всей этой одинокой, ужасающей жизнью. Однако общие слезы смягчили сестер и они, отгоняя главную мысль о том, как же быть с матерью, начали спокойно обсуждать текущие неотложные дела.
— Вот что, — сказала Елена. — Сначала займемся дровами. Это самое главное… Так?
— Так, — согласилась Полина.
— Все дрова нужно расколоть и сложить. — и Елена, глянув на двор, весь забитый привезенными и уже кем-то распиленными дровами, невольно содрогнулась.
Елена была невысокая, хорошо сложенная, по-деревенски крепкая, у нее и в городе осталась деревенская истовость в работе, правда, уже с примесью сильного отвращения к ней и некой жертвенности на лице, когда она ее исполняла: в такие часы ей казалось, что она делает не то что могла бы, не танцует, скажем, на приятной званой вечеринке, не сидит в театре, не читает хорошую книгу или ведет умный разговор.
Сестры, пытаясь забыть случившееся, вычистили, вымыли пол, весь дом и теперь стирали. Полина, первой преодолев обиду — впрочем, она-то и оказалась главной обидчицей, — с жалостью присматривалась к сестре. Какой телесно привлекательной, легкой, красивой была Елена! Глаза ее всегда призывно переливались, строгие темные брови так прихотливо ломались, и так тянулись к ней все сверстники… На ее смех, голос, и чтобы взглянуть на ее лицо, манящие глаза, увести на танцы… Да просто побыть рядом!
А теперь это лицо — все в едких морщинках, в глазах настороженная тревога и вечная обида на что-то, кого-то, в голосе то и дело пробивается надсадная раздражительность, вот-вот он взовьется в неправедном, нелепо-мелочном гневе, когда человек, свирепея на что-то неведомое никому, внутреннее, свое, обращает свою боль и раздражении против других.
И Полина, выполняя приказы старшей сестры, бросалась к колодцу за водой, таскала дрова в баню, — они устроили свою грандиозную стирку в крохотной старой баньке на огороде, в которой мылись еще в детстве, и надо было много и воды, и дров. Бог с ней, думала Полина, лишь бы не кричала…
К ним через огород пришла соседка, коротконогая и несуразно толстая тетка Феня. Широко расставив ноги, уперев руки в могучие бедра, — несмотря на толщину, тело ее было тугим, как барабан, ежедневный каторжный труд в каменном карьере — единственном месте, где в здешних местах можно было работать и заработать, на собственном огороде и дворе, без выходных и отпусков лет сорок подряд все в ней перекрутил, перекорежил, но и намертво сцепил все мускулы, сухожилия, вероятно, не хуже, чем у дикого кабана, сказала грубо и гулко:
— Вы, девки, видала, дровами занялись. Так-то одни пупы надорвете. А знаете вы, что у нас вон тама, — Феня махнула своей коротко, чудовищно толстой рукой в сторону окраины поселка, — дурдом? Ну и вот, дуйте туда и попросите двоих дураков в помощь, их дают, лишь бы кормили. Дня за три вам все и своротят, они, дурачки-то, ничего ребята, только знай подгоняй их пуще, а то разомлеют, все забудут, и тогда чего от них ждать…
Сестры приняли совет к сведению, хотя и не без опаски: какие-то еще дурачки попадутся?
Дурдом стоял на окраине поселка, в негустой березовой рощице. Это был старый деревянный поместительный дом. Все виделось в нем каким-то неряшливым, запущенным даже на первый взгляд. Елена взошла на высокое, скрипучее, с просевшими ступенями крыльцо. В этот момент распахнулась дверь.
