Александр Павлович Кутепов, уроженец северной губернии России, не любил южные города — их расслабляющий зной летом, наводящие скуку дожди осенью и зимой, непролазную грязь дорог и даже благоухающие дурманно-сладкими запахами (все запахи казались ему здесь отравными) цветники, кустарники и деревья.
Таким был черный дымный Севастополь, всякие там Ялты и Алупки, дерьмовый Константинополь, бурлящий, как адов котел, прокаленный солнцем и выжженный до черноты Галлиполи. Или жалкая деревенская столица — это София! Дыра! Поистине дыра. Что может заставить жить тут русского человека? Только судьба...
Пожалуй, некоторое исключение составлял лишь городишко Велико-Тырново, где он разместил штаб своего корпуса. Александр Павлович — с упрямой энергичностью — мог заставить себя жить полностью сегодняшним днем, отдаваться ему целиком. Он не думал о вековых ветрах, пронесшихся над мощными стенами некогда неприступных крепостей и прекрасными дворцами столицы Второго Болгарского царства, — а теперь над замшелыми камнями, остатками обрушившихся стен, — не думал и о короткой человеческой жизни, что и царапины не оставила на всех этих памятниках древности. Чем же занимался командир 1-го армейского корпуса, единственной боеспособной силы бывших вооруженных сил Юга России?
Врангель был далеко. Его громовые признаки не доходили сюда, в сердце Болгарии, даже слабыми раскатами. Наконец-то Кутепов остался один, сам по себе. Он стал командующим реальной силой, и он решал, как скорее пустить ее в дело. Действовавший всегда прямолинейно и резко, он упорно исповедовал свои взгляды, которые до последних времен так и не поднялись над взглядами любого строевого офицера — командира полка, а то и роты, — исповедовавшего лишь культ кулака, силы, атаки в лоб. Теперь Кутепову захотелось, наконец, кинуть в игру и свою козырную карту. Попытаться сорвать банчок, как пишут господа литераторы. Иногда, впрочем, приходила мысль о тщетности всяких попыток, рожденных бездельем, но генерал отгонял подобные мысли легко, считая свои доводы весьма весомыми. Он окончательно разошелся с Врангелем, в котором политик убил генерала и погубил Русское Дело. Кутепову всегда претили его лозунги о «правой политике левыми руками». Ему было противно и левое правительство лидера болгарской крестьянской босоты Стамболийского, которое, если бы не союзнички, царь и военные, давно попыталось изгнать из страны русские воинские контингенты. У них, в Софии, любой «шпак» мог продемонстрировать неуважение к русскому мундиру, толкнуть генерала, публично выступить хоть на площади, хоть в коровнике, именуемом палатой. Думой, парламентом — одно дерьмо! — с требованием выслать из Болгарии белых русских. К счастью, именно в Тырново собирались и противники Стамболийского. Полковник Самохвалов через своих агентов доносил: к открытой борьбе со Стамболийским призывали некие Атанас Буров и Тодор Тодоров, в недавнем прошлом крупные государственные чиновники. Тем лучше! Будет на кого опереться («впрочем, при крайней необходимости: все они дрянцо, все одним миром мазаны!»). И все же на первом этапе жизни в Тырново у Кутепова только вызревала мысль и о борьбе в одиночку, и о походе на Софию. Следовало сначала провести как бы рекогносцировку, да не одну. Необходимо было превратить Тырново в русскую крепость.. В неприступную крепость, где он мог бы и отсидеться, откуда мог и начать широкое наступление с целью захвата всей страны...
Генерал-лейтенант Кутепов поселился на старинной улице, символично, как ему показалось, носившей имя генерала Гурко, одного из русских героев борьбы с турками. Кутепову с полным почетом предоставили помещения в так называемом Русском доме, где, по преданию, находилась вначале ставка прославленного генерала, а ранее — Сарафкин дом, «меняльная валютная контора Димо Сарафина». Однако Александру Павловичу место не понравилось: рядом железнодорожный мост и тоннель — гремят поезда, шумит река. Неподалеку — на площади Батемберга — вечно толчется народ. И возле Народного банка, и банка братьев Сарынеделковых, и возле церкви Святого Константина и Елены. Шумно, суетно! Мышиная возня!
Генерал перебрался по улице Гурко выше, на северо-запад. Для этого были и особые причины: ближе и к Стамболову мосту через Янтру — ближе к пустующим болгарским казармам, на широком поле между улицей Балканской и отвесным скалистым берегом речной петли, где размещались части его корпуса... Улочка была замощена плоскими, одна к одной, серыми плитами. Двухэтажный дом под красной черепицей — верх деревянный, низ из серого камня, прочно врезанный в скалистый холм, косо подпертый для прочности мощными балками, — казался фортом. Кроме окон, заставленных цветочными горшками, и окон эркера, забранного решеткой, была еще длинная лоджия, где сушился красный перец, а в дождливые дни — белье. Улицу по склонам обрамлял довольно высокий цементный бордюр с чугунной оградой поверху. Перед домом, затеняя от солнца окна генеральского кабинета, непостижимым образом зацепившись могучими корнями за скальный обрыв, рос старый тополь, поднявший пышную крону немного выше покатой крыши. Кутепов, которым все чаще овладевали честолюбивые планы, порой сравнивал себя с этим могучим деревом. И он ведь не просто существует в этой богом забытой дыре, он готов к новой борьбе, он еще покажет всем этим генералам-политикам, на что способен. Судьба не случайно поселила его на улице Гурко. И дом указала не случайно. И огромный тополь перед окном ежедневно демонстрировал перед ним свою жизнестойкость. Это был символ, перст указующий, напоминающий о его особой миссии, о необходимости действовать. С лоджии кутеповского дома можно было шагнуть на крышу соседнего дома, прилепленного к скале чуть ниже. По веткам тополя легко подняться на другую улочку.