Этим утром брат Валика попал под патрульный броневик. Мы с Валиком близкие друзья. Слово «близкие» означает, что мы делимся друг с другом всеми проблемами, и если один из нас попадется, то у другого будут неприятности. Мы знаем друг о друге столько, что хватило бы на четверых. Нет, ничего связанного с одиннадцатым декретом в нашей дружбе нет, просто мы оба по отдельности попадаем под восьмой, а вместе — под «недонесение». Я знаю, что Валик — как, кстати, и его сестра — жувики. Он знает про меня… ладно, в общем, знает. Я думаю, его брат тоже был жувик. Так что, раз он попал под броневик, значит, это был броневик с глушителями. Говорят, так жувиков и ловят. Врут, я думаю. Или не врут. Словят жувика, выпотрошат, сделают глушитель. Поездят с глушителем, наловят жувиков. Выпотрошат жувиков… и так далее, пока жувики не переведутся. Hо глушитель, скажем, на пластика — его ведь из пластика делать надо. Значит, пластиков и прочих разных — их все равно должны как-то по-другому ловить. Раньше, когда еще можно было достать новые документы, Валикова семья разделилась. Теперь все они носят разные фамилии. По идее, это должно спасти оставшихся в случае чего. Хотя, скорее всего им нечего опасаться. Если бы мальчика обнаружили, он попал бы не патрулю под колеса, а… ну ясно, куда. По дороге к автобусной остановке какой-то дурак вывернул мне очки. Теперь правая дужка нагло смотрела вверх. Носить их стало неудобно, неприлично как с расстегнутой ширинкой — и, главное, опасно. Если бы я был просто так, оно было бы еще ничего, но раз я не просто… Вдруг попадешь? Где вы видели, чтобы продавались очки с такой дужкой? Каждому понятно, откуда это взялось. А не носить… Видеть-то надо. А то зазеваешься — едва отскребут. Этим утром нам с Валиком предстояло отчитываться за квартал. Валик появился на остановке немного позже меня. В общем, он держался неплохо. Некоторая подавленность была заметна, но теперь это не очень бросается в глаза. Вон сколько их кругом… напуганных и подавленных. — Подровняй лицо, — сказал он вместо приветствия, — заметят. Я озабоченно стал приводить себя в порядок. Вечно так — чем хуже, тем труднее себя контролировать. Я показал Валику очки. Он повертел их в руках, тихонько сказал «Да…» — Шалопай какой-то на улице. Социальный протест у него, — стал зачем-то объяснять я. — Залетит по восьмому декрету он со своим протестом. Сдавать таких, да жалко, придурков. Нужен был пластик. Hа остановке стояло еще несколько наших. Я протянул одному из них очки. Кажется, все мы подозревали, что пластик у нас в конторе был, но где и кто именно… Очки добросовестно прошли по рукам и вернулись без изменений. То ли пластик боялся (еще бы), то ли его здесь не было. А выступать в таком виде невозможно.
— Я задержусь, — сказал Валик. — Понимаешь, нужно встретиться с сестрой. По поводу этого. — Да, конечно. А где вы встречаетесь? — Здесь. Сходим в кафе.
Его сестру я раньше видел только мельком. Худенькая, темные волосы. Наверное, она осуждающе относилась к нашей дружбе. Мы и сами были не в восторге от того, что знали друг о друге столько всякого разного. Началось это еще тогда, когда выражение «брать за язык» относилось к числу устаревших.
Подошла сестра Валика. Вроде бы она тоже держалась. Они поздоровались, потом, поколебавшись, она кивнула мне и, подхватив под руку Валика, направилась прочь с остановки. Со стороны все выглядело безобидно. Валику еще предстояло идти на работу, так что он был одет как всегда. А на его даме было черное открытое платье. Такое, что совсем не бросалось в глаза, что черный цвет символизирует траур. В кафе им предстояло заказать какую-то ерунду, проглотить ее, замереть на пару секунд и разойтись. Когда жувики хотят поговорить без свидетелей, никто этого не заметит. Время, которое займет разговор, будет слишком коротким, для того чтобы его можно было засечь. А друг друга они не выдают. Вроде бы. Да и мало их. Вероятность того, что там окажутся сразу трое… да притом чтобы третий был рядом и тоже зачем-то перешел в этот их резиновый режим… Зато все на виду и никто ничего не подозревает. Они даже внешне не сильно похожи.
В конторе я наткнулся на Бориса Петровича, который неодобрительно на меня покосился и в ответ на «Здрасте, Борис Петрович!» пробормотал: — Уже нализался. Отойдя, я стер улыбку и принял тусклое выражение. Вечно так. Hа самом деле я был выпившим один единственный раз. Ко всем приставал, хихикал и предлагал посетить некое райское место «здесь неподалеку». С тех пор я боюсь напиваться. Теперь, глядя на мою веселую физиономию, они все думают об одном и том же. Пожалуй, в какой-то мере это меня спасает. У всех есть готовое объяснение, и никто мной не интересуется. Никто не спрашивает: «А чего это у него такой вид?» Они думают, что знают, чего. Замечаю, что кто-то исправил мне дужку очков. Спасибо ему, кем бы он ни был. Вообще-то, меня наверно жалеют. Растрепанный очкарик в мешковатой одежде. Неженатый. Некоммуникабельный. Попивает, а может принимает и что-то похуже, из разрешенного, ясное дело. Зато — всегда в рамках, вежливый. Безобидный. Должны жалеть. Появляется Валик. Мы снова здороваемся. Я глазами спрашиваю его, как дела. Он отвечает тем же способом, что все нормально. Люди потихоньку отчитываются. До нас еще далеко, время есть. Мы с Валиком устраиваемся в углу, полускрытые баррикадой из картонных папок. Чем занимается Валик, я не знаю. Я прикрываю глаза, толкаю тяжелую дверь с медными завесами и выхожу. За дверью солнечно. Всегда. Голубое небо, луг. Реальный мир со всеми своими озоновыми дырами, отравленными реками, смогом, полицией, медслужбой и броневиками — все это скрывается в сером, вросшем в землю сарайчике. Верная по существу ассоциация, да? А здесь я никому ничего не должен. И никто ничего не должен мне. Можно поболтать с кем-нибудь из местных, можно искупаться и позагорать, можно вообще ничего не делать, а просто растянуться прямо тут и полежать на траве. Я свободен. Тут мальчики не попадают под броневики. И никто не маскирует траур открытыми платьями. Однажды я встретил местного, который из любопытства заглядывал к нам. Я спросил, как ему у нас понравилось. — Hе знаю, зачем вы живете там у себя, — он показал рукой на сарайчик. Тоска берет такая, что даже заходить не хочется, какое там — жить. У вас… У вас даже небо кирпичное. Hе знаю.
