Глава I
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ОДНОГО ИСКАТЕЛЯ
Карнак — одно из мест, которые мне были знакомы еще до того, как я реально в них попал. Такого не объяснить, такое бормочешь, никогда не умея найти внятных причин подобного сродства. Может быть, все дело в том, что по вечерам в детстве, когда медлительная тяжесть города поднималась от земли и я ждал, что вот-вот гроза разорвет небо, мне в лицо всегда хлестал западный ветер, приносивший водяную пыль с неведомого океана?
Карнак — это прежде всего имя. И это имя связано у меня с разрывом, с яростью, всплывающей из тьмы веков. Без сомнения, в первую очередь это слово, два его твердых слога и слышатся мне в тумане, сквозь который едва проглядывает солнце. Но это еще и неспешное напоминание о мире, погруженном в варварство, о мире, который из-за отсутствия точных сведений делается еще более скрытым, еще более загадочным и который захватывает воображение настолько, что становится главной точкой разрыва между тем, что есть, и тем, чего нет. В этом отношении Карнак особенно богат разными образами и видениями, которые могут пробудить в подсознании человека изумительные воспоминания об эпохе, когда люди были достаточно сильны, чтобы воздвигать среди ланд камни, символизирующие, что небо и земля — два полюса одной реальности.
Но для меня название «Карнак» связано еще и с землей моих предков. Я родом из семьи переселенцев и все детство искал родники, пробивающиеся в людской памяти, попавшей в западню бесконечной пошлости, какая присуща повседневной жизни города. Я знал, что Карнак находится в центре края, где бились за выживание мои предки. Я знал, что один из моих прадедов родился в Каморе, на ландах Ланво, и занимался кузнечным ремеслом. Я знал, что бабушка, вырастившая меня, родилась в Плювинье, на тех же ландах Ланво — которые тогда представлялись мне пустыней, населенной странными камнями, — и когда-то жила в Оре, в соломенном доме — буквальный перевод бретонского ti-plouz, «хижина»: давнее воспоминание, которого бабушка не любила, потому оно было связано с долгой историей бедности и страданий. Волей судеб семью разметало по всему свету, и от родового очага остался лишь едва брезжащий образ простого гранитного дома под соломенной крышей, окруженного садиком, где растут кусты клубники, а на заднем плане встают великие тени Сент-Анн-д’Оре и Карнака. Бабушка, как все бретонки, особо почитала мать Святой Девы и, конечно, прошла через поля менгиров Карнака, о чем у нее остались странные воспоминания, хотя она была убеждена, что в иные вечера где-то между Ле-Менеком и Кермарио бродит тень Дьявола. «Понимаешь, — говорила она мне, — было время, когда люди еще не были христианами; они поклонялись идолам, но винить их за это нельзя, потому что они не знали, каков истинный Бог». Конечно, бабушка знала, каков истинный Бог, ни на единое мгновение в жизни не усомнившись, что этот Бог справедлив и благ и что он воздает каждому по заслугам. Она не задавалась вопросами вроде того, носит этот Бог бороду или нет: Бог есть — и все тут, остальное не более чем пустословие. Несомненно, поэтому я и разыскиваю Бога повсюду, даже в местах, где его нет.
Но при таком представлении Карнак разросся до исключительных размеров. Я мог видеть много открыток, изображающих аллеи менгиров и некоторые так называемые мегалитические памятники, в том числе знаменитый Стол Торговцев в Локмариакере, который в начале века выглядел именно как «стол», потому что камни и землю, составлявшие холм, в который он был первоначально зарыт, скинули. Я видел классические — и совершенно идиотские — картинки, изображающие менгир и бретонца в шляпе с завязками, который рядом со стоячим камнем выглядел карликом, но вызывал слезу умиления у тогдашнего любителя живописных видов, очень уютно устроившегося в своей парижской квартире, греющегося около годеновской печи и мечтающего о чудесах, которые таит в себе мир, никогда при этом не выходя за порог дома. Серии открыток меня всегда восхищали: их занимательность можно сравнить только с их наивностью, чтобы не сказать — тупостью.
Таким образом, в детстве Карнак для меня был, с одной стороны, отдельными воспоминаниями бабушки, связанными с ее семьей, с другой — дурацкими открытками. И я не мог удержаться, чтобы не сравнить некоторые открытки, изображавшие группу девушек в костюмах и чепцах местности Оре у подножия менгиров, с фотографией моей бабушки в молодости, в таком же костюме и таком же чепце, который назывался «ласточка», хоть снимок слегка и пожелтел. Я говорил себе, что, когда стану большим, конечно, поброжу по этим полям, утыканным камнями, и сам увижу, какой они величины по-настоящему. Ведь я отчасти подозревал, что изображения, которые я вижу, — подделка. Увы… о том, чтобы отправиться туда немедленно, не было и речи. Родовой дом был уже продан. Семья рассеялась. Лето мы неизменно проводили в Броселиандском лесу, все в том же Морбиане, но в местах, называемых Страной Галло, где уже не говорили на бретонском языке наших предков. На это мне сетовать не приходится, потому что жизнь в Броселиандском лесу подтолкнула меня к тому непрестанному Поиску Грааля, который терзает меня и теперь. Но надо признать, что путь этого Поиска обязательно идет через поля менгиров Карнака. Любой из тех, кто выходит на поиски священного предмета, должен сначала узнать нечто, чего не выразить словами, прежде чем отправиться в рискованное плаванье к чудесным островам.