1
После того, что произошло, это было невероятно — увидеть вдруг у себя над головой невредимое небо, совсем такое же, каким оно было прежде.
Звезды светили привычным блеском, а может быть, даже несколько ярче; так светят звезды, если на них смотреть из глубины танка.
Но тогда небо круглое и тесное, как крышка люка, а звезды все наперечет.
«Может, с того света такой обзор открылся? Ну и вызвездило!..»
И тотчас все звезды, сколько их ни было, заметались, погасли, вновь бросились врассыпную, погасли, и тогда Черемных наконец понял, что он не в силах надолго открыть глаза.
Черная тяжесть давит на веки. Танковый шлем тисками сжимает голову — она расколется, если не сорвать, не содрать проклятую тугую кожу.
Боль такая, что тело вот-вот распрощается с душой.
Кто-то расстегнул гимнастерку, шарит по карманам.
«Ищет у меня, у мертвого, документы».
И голос — далеко-далеко:
— Живой?
— Покуда живой… — сиплый шепот в ответ.
Голос знакомый. Но чей? Опознать его не хватило сил.
«Может, про другого, может, не я живой?..»
Но разве убитые страдают от боли?
Невесомое, уже не принадлежащее ему тело поднялось легко и высоко, к самым звездам.
Вот когда боль принимаешь со смирением и даже с мучительной радостью, потому что, лишь ощущая эту боль, убеждаешься — жив!!!
— Тяжелый, однако, — донеслось из невнятного далека.
Как только его понесли, звезды заколыхались, замельтешили и снова погасли. Он провалился в тряскую темноту.
Ему только казалось, что танковый шлем мучительно сжимает голову в висках. На самом деле лейтенант вытащил Черемных из танка без шлема.
Разумеется, лейтенант и десантник Пестряков не шептались, поднимая на руки Черемных. Да и слышал ли кто, чтобы танкист, который только что выскочил из машины, или десантник, спрыгнувший с брони, умел тихо разговаривать?..
В бою с истребителями танков Пестряков израсходовал все гранаты и расстрелял два диска. Десантники вывели из строя противотанковую пушку, которая пряталась в засаде.
Но пока Пестряков вел перестрелку с прислугой пушки, дюжий немец в очках, с фаустпатроном под мышкой, прорвался к танку.
Пестряков, превозмогая одышку, побежал туда же за дисками и гранатами; все они остались в сидоре, притороченном к броне.
Не добежав до танка, Пестряков увидел, что тот загорелся.
«Поджег, гадючья душа».
Первое побуждение — броситься в ту сторону, откуда вели огонь фаустники, пусть в диске его автомата осталось всего несколько патронов!
Но в этот момент Пестряков увидел, как от горящего танка отделилась фигура с ношей на руках. В просветах дыма был виден рослый танкист. Он неловко тащил чье-то безжизненное тело, затем остановился, растерянно озираясь вокруг.
Пестряков заорал:
— Чего стоишь, как громоотвод?! Ложись!
Танкист лег на землю рядом с человеком, которого тащил. Пестряков бросился было к ним, но вспомнил, что у него еще осталась в запасе дымовая шашка. Он зажег ее и перекинул через горящий танк в сторону фашистов, чтобы лишить их возможности вести прицельный огонь.
— А командир? Остальные где?
Пестряков бросился к горящему танку, но танкист его остановил:
— Там живых нету. Черемных и я — весь экипаж…
— А я — весь десант. Раз — и обчелся…
Пестряков взглянул на рослого, плечистого танкиста и узнал его. Так это же лейтенант Голованов! У его шеи болтался оборванный шнур от шлемофона, шлем и рукав кожанки были слегка обуглены.
Когда танк загорелся, лейтенант быстро открыл люк, высунул голову, глотнул свежего воздуха. Жажда жизни так и выталкивала его из танка, однако он полез внутрь спасать товарищей.
Никто, кроме механика-водителя Черемных, в помощи уже не нуждался…
Танк разгорался, как костер из сухого валежника на ветру. Но не сушняк потрескивал в пламени — то рвались патроны. Пестряков вспомнил о своих дисках к автомату и с тоской подумал, что это его, его патроны рвутся впустую, и он снова взвешивал на руке свой автомат с плачевно легким диском.
Пестряков подхватил раненого под окровавленные колени, лейтенант поддерживал его плечи.
— Бери его пониже! — распорядился Пестряков, — Неспособно несешь.
— И в самом деле удобнее, — согласился лейтенант, взяв раненого под мышки.
Немцы подожгли танк на плацу, подступающем к южной окраине городка. До ближних домов, едва различимых в полутьме, метров четыреста, никак не меньше. Но нельзя же оставаться на открытом, да еще освещенном, месте, на самом на юру. Скорей кануть в темноту!
Раненого несли головой вперед, так что пилотка и шинель Пестрякова были сзади подсвечены багровым.
Они шли, бежали и снова шли, когда бежать Пестрякову становилось невмоготу. Он шел или бежал, втянув голову в плечи, хотя вряд ли можно втянуть голову на длинной, худой шее в столь покатые плечи.
Больше всего Пестряков боялся сейчас пули вдогонку, в затылок: впервые за много месяцев он остался сегодня без каски. Еще днем осколок жахнул по каске, слегка сплющив ее, и мучительно оглушил Пестрякова. Хорошо, что под каской пригрелась пилотка, она-то и спасла.
Лейтенант все оглядывался на танк, спотыкался. Пестряков цыкал на него, но лейтенант не мог оторвать взгляда от горящей машины.
То розово-фиолетовые, то пунцово-оранжевые кляксы огня все сильнее высветляли броню. Жидкое пламя растекалось по корме танка, по его безжизненным гусеницам.
