Все в жизни хорошо и правильно, никому дороги не перешел. Все своим, как говорится, горбом… Погордиться не грех. Бывало, втайне и гордился. Что в том зазорного? Институт с первого раза, с первой попытки. Армия: там тоже все как надо. Женитьба, рождение сына. Интересная работа… Отчего этот вопрос? Мучает: как я живу?
Утро, день, нередко и вечер допоздна — работа. Великие лекари — работа и время, но и они лишь ненадолго облегчали муку… Опасное это дело, страшно представить, что такое может быть, чтобы душа не болела. Если душа не знает боли, считай, нет ее, считай, неживой ты. Говорю как-то своему товарищу:
— Мы же не сами по себе, мы же продолжение чье-то. Понимаешь? Есть глубинная память: у каждого она личная, своя, ее не передашь знаками или формулами, она в сути каждого человека, в основе его поступков, характера, честности или бесчестия…
— Погоди, старик, какая глубинная память? О чем ты? Я не знаю, кто были мои дед с бабкой, не говоря уже о «пра-пра».
— А я несу в себе эту память. Она — чистилище.
Хотя прошло столько лет, давно уже в живых нет моего деда, но его голос до сих пор в моих ушах.
— Ребятушки-братушки! Ну-ка вставайте, вставайте же! Снова проспали! Опять прозевали… Пчелки, вишь, полную банку медку нанесли вам. Под жерделью поставили, вам доставили-оставили.
Голос деда Игната. Он будит нас с Димкой. Мы разом выскакиваем из постели и несемся во двор. И взаправду. Вот она — банка с первым медом! Стоит себе на верстаке под жерделью, нас дожидается. Эх, опять прозевали. Каждый год собираемся посмотреть, как это пчелки несут первый мед, как в банку его складывают. И на этот раз без нас все произошло. Опоздали! Дед тоже хорош. Не мог раньше позвать…
Стоим мы под жерделью, и кажется нам, что в банке не мед, а солнышко, что пчелки на солнышко за медком летали. Разве можно столько меда сразу взять с цветков малых? Солнышко же вон какое большое….
А во дворе можно задохнуться от буйства весны. Солнце высоко в небе, разогрело землю, разгладило теплом траву, и босым ногам уютно и весело. Пока не жарко, глубокая синева неба не прокалилась еще зноем, свежая. Прямо у порога огородная зелень вспыхивает кое-где задержавшейся капелькой росы. И как же это она не растекается?! И как держится роса? Дальше сияют радуги цветника и пышные облака сиреней, а над ними степенно и величаво несут свои седые головы старые, раскидистые жердели. Они кажутся необычайно высокими, — белый цвет незаметно переходит в легкую голубизну, и трудно в глубине неба найти их макушки.
Все ликует. С крыши дома, заглушая суетливую болтовню воробьев под стрехами, с торопливой нежностью спадает воркование горлинки, скворцы несут в утро деловитую радость, но главное, что делает мир по-настоящему праздничным, — жердели.
Огромные, в полтора-два обхвата внизу, выросшие вольно, отчего в полуметре от земли во все стороны раскинулись ветви, жердели занимают добрую половину всего участка. Черные стволы в глубоких шершавых морщинах уносят ввысь огромные вороха ветвей, — на которых, тесня друг друга, сплетаются в величавый букет цветы. Издали кажется, что букет шевелится, возится, каждый цветок перешептывается лепестками с соседями, и как сами кроны жерделей сливались с небом, так и этот шепот переходил незаметно в напряженный стройный гул.
Если подойти ближе, гул становился отчетливей и можно различить множество пчел по перламутровым вспышкам их крылышек на солнце. Они-то и делали букеты воздушными, больше принадлежащими небу, чем стволам.
Пчелиный гул собирал воедино, в песню, чириканье воробьев, сольные партии цвинькающих щеглов, воркование горлинки, скворцовые подголоски — и весь стройный хор пел хвалу утру и долгую жизнь лету. Как в оркестре басовые инструменты незаметно скрепляют тонкие голоса струнных, так и пчелы своим неторопливым гудением вносили стройность в эту разноголосицу.
Жердели занимали много места у дома. Соседи считали причудой деда держать их на участке. Сорняки, а не культура. Действительно, чуть выедешь за город — и вдоль бесчисленных полей потянутся бескрайние лесозащитные полосы жерделей. Иди набирай сколько хочешь, если не можешь обойтись без них, без этих маленьких диких сородичей абрикоса!
Деда соседские пересуды мало трогали. Он ревностно следил за немолодыми уже деревьями, поливал в сухое лето, по осени обрезал отжившие ветки, весной белил стволы, чтобы не донимали муравьи, прилаживал скворечники. И как-то получалось, что другие фруктовые деревья приносили богатые урожаи через год, а дедушкины жердели плодоносили ежегодно. И каждую весну дедушкин дом был похож на огромный белый остров — пахучий, гудящий и поющий на разные голоса. Поглядывая на кроны из-под густых, таких же, как цветы, белых с серебром бровей, дед задумчиво говорил: «Люди много еще не знают, а природа не ошибается. Раз каждый год родит, значит, земля с радостью дерево кормит, лучшие соки ему отдает. Пусть растут мои жердели, людей и землю радуют, улицу красивой делают».
Улица окраинная, тенистая от зелени, устлана густой травой. Пахнет фруктами, редкая машина проедет, примнет траву. Летними вечерами мужское население играет на этой траве в домино и подкидного, детвора тут устраивает кучу малу, женщины с семечками обсуждают свои известные проблемы.
