К вам обращаюсь, дамы и господа

Это возвышенная, нежная, облагораживающая книга, вся пронизанная чистотой и юмором, добротой и силой, — качествами, присущими людям поистине жизнелюбивым и культурным.

Левон Завен Сюрмелян — один из многих армянских детей военных лет, которым удалось перехитрить врага и не погибнуть. Об этих детях ныне известно всем. Частично их описал Франц Верфель в «Сорока днях Муса-дага», а Элджин Гроусклоус в «Арарате» дополнил это повествование.

Тем не менее именно в этой книге впервые представлена история детей, поведанная одним из них. Разрушен был их мир, но не жизнь. Многие сейчас живут в Советской Армении, России, Иране, Сирии, Греции, Канаде, Мексике, Южной Америке и США. А многие умерли на родине вместе с миром, который погиб. Друзья этих детей, оказавшиеся более выносливыми или везучими, никогда их не забудут. Их врагом не была конкретная нация или конкретный народ. Их враг — Зло, такое же отвлечённое, как понятие Зла в притче. Дети были, конечно же, невиновны. Если они и принадлежали к какой-либо нации, то это была нация детей. Они никому не причинили вреда. И всё же людское Зло стремилось уничтожить их, но дети выжили, как если бы они жили в сказке, а не в реальности.

Левон 3. Сюрмелян приехал с родины в Америку и принялся восстанавливать разрушенную легенду своей жизни.

Обо всём этом и рассказывает книга.

В повествовании вы не почувствуете и тени ненависти, ибо ненависть и смерть — напарники, а история, рассказанная здесь, — о жизни.

«К вам обращаюсь, дамы и господа» — принадлежит к числу немногих прекрасных произведений, которые мне когда-либо доводилось читать. Вся книга — словно лирическая поэма. Сюрмеляновский стиль прост и искренен, полон теплоты и юмора, и в то же время проникнут грустью человека образованного и умного.

Не представляю себе, чтобы книга кого-либо разочаровала. Это одна из прекраснейших и захватывающих историй, прочитанных мной. Говорю так не потому, что Левон 3. Сюрмелян мой друг.

Хорошую и глубокую книгу я распознаю сразу.

Однажды ярким осенним утром, когда мне было лет восемь, мать повела меня к бабушке, потому что вернулся дядя Арутюн. О нём я знал только, что он прислал из Парижа маленькую таксу дяде Левону, заядлому охотнику, члену «Армянской революционной федерации» и герою моего детства.

Пунцовые гранаты, созрев, лопались на деревьях в садах Трапезунда, был сезон апельсинов и лимонов, уличные продавцы торговали жареными каштанами и кукурузой. С моря дул тёплый ветер, воздух был сух и чист. У меня было ощущение праздника, но мама выглядела задумчивой и печальной.

Приветствовать дядю Арутюна в бабушкином доме собрались родственники и друзья. Но лица у них почему-то были скорбные. Распоряжалась собранием бабушка, величавая дама с приветливой улыбкой на лице, которая, однако, не могла скрыть её глубокой душевной скорби. Вскоре к калитке подкатил фаэтон, и из него вышел дядя Левон вместе с худым, высоким молодым человеком.

Бабушка обняла худого мужчину, расцеловала в обе щеки. Мать и остальные гости последовали её примеру, и хотя все счастливо улыбались, во всём этом чувствовалось что-то неладное.

Дядя Арутюн был года на два старше своего брата Левона, ему, наверно, было двадцать три или двадцать четыре. Он носил острую каштановую бородку, вроде французских художников, и как все высокие люди, ходил сутулясь.

В дяде Арутюне было что-то особенное, отличающее аристократов духа. Большое чувство собственного достоинства, свойственное членам семьи моей матери, было особенно заметно у её учёного брата из Парижа. Он не был похож на других, и уж совсем не походил на родственников со стороны отца. Он бы выделялся в любом обществе благородством осанки, выражением нежной печали в умных глазах. Дядя Арутюн произвёл на меня необыкновенное впечатление.

Видно, он устал с дороги и нуждался в отдыхе. Его повели наверх и уложили в постель в единственной солнечной комнате дома. Дом моей бабушки был большим и мрачным, многие комнаты были заперты и шторы в них задёрнуты; запах, царивший в доме, лучше всего, пожалуй, назвать похоронным. Пол в огромной прихожей был выложен плитками под мрамор, они пожелтели и потрескались в нескольких местах. В доме — в одном из немногих в городе — была своя турецкая баня, как знак принадлежности хозяев к местной аристократии. Ныне же бабушка пребывала в благородной бедности. Наверху, в гостиной, висел портрет дедушки в массивной золочёной раме. Как сейчас вижу его добрые глаза и гордую осанку. В те времена многие христиане ещё носили национальную одежду, но мой дед на портрете был одет как европеец — в сорочке с отложным воротником и бантом. Когда турки убили его во время резни, за несколько лет до моего рождения, он был главой нашей общины и её представителем в правительстве, самым влиятельным и передовым среди наших общественных деятелей. Дед открыл в Трапезунде первую фабрику европейского образца — большую мельницу, на которой, к безграничному удивлению жителей города, как христиан, так и мусульман, все работы выполняли машины.