– Я теперь не верю ни одному ихнему слову, – сказал прапорщик Титенко, мотнув кудрявой черной головой, и стиснул кулак так, что заскрипели короткие пальцы, похожие на латунные гильзы пулеметных патронов.
Этими латунными пальцами прапорщик Титенко неделю назад держал разорванный живот своего ротного командира Егорова, как держат целлофановый мешочек с юркими аквариумными рыбками. Машина тряслась на выбоинах раздолбанной дороги, голова ротного командира, с пыльными усами и посеченной осколками лысиной, раскачивалась на занозливых досках кузова, и эта еще живая голова медленно прорастала на щеках серой щетиной. Прапорщик Титенко латунными руками нежно держал скользкие края разорванного осколками живота, чтобы не уползли розовые внутренности и чтобы не расплескалась жизнь ротного командира, и солнце путалось в казачьих кудрях Титенки, и он матерился шепотом.
«Я не верю ни одному ихнему слову», – сказал прапорщик Титенко и плюнул себе под ноги, а потом тяжело посмотрел на проводника-афганца.
Ротой теперь командовал высокий узколицый лейтенант Касьянов с длинным тонким шрамом на щеке. Лейтенант покраснел за чужой позор и погладил пальцем побелевший от стыда шрам. Касьянов знал про то, что шрам белеет на фоне покрасневших щек и усиливает эффект стыда. Проводник-афганец почувствовал недоброе и занервничал.
«Я не верю ни одному ихнему слову», – сказал прапорщик Титенко и глубоко в душу загнал себе сигаретный дым.
Все курили. Все сидели в засаде. Душной и тоскливой. Такой же тоскливой, какой поначалу была и засада неделю назад. Тогда блокировали в кишлаке банду. Была ночь, и банда хотела выйти из блока. Ротный командир был уверен, что в его сторону банда не пойдет. Он был слишком уверен, и поэтому осколки разрезали его беспечный открытый живот. Его уверенность поддерживала рота афганских солдат.
Банда была уверена в другом. Банда стреляла, и нищий кишлак сиял, как Лас-Вегас. Нищий кишлак, с ободранными халупами и рассыпавшимися дувалами, переливался огнями, как Лас-Вегас, и прапорщик Титенко лежал в его сухом арыке. Два афганских солдата залегли рядом с ним, и прапорщик Титенко с латунными руками без умолку стрелял короткими очередями по вспыхивающим звездам на душманских стволах, хорошо заметным в темноте. Двум афганским солдатам, вывалянным в глине и силком призванным в армию, надоели короткие очереди Титенко. И еще этим солдатам надоел страх, что душманы, отвечая прапорщику, проковыряют толстыми пулями не только стенки арыка, но и их воспаленные головы. Два афганских солдата сунули Титенко в ребра два прохладных ствола своих автоматов и зашипели на него, как две весенних змеи. Прапорщик Титенко бежал от них, сгорая сердцем, пригибаясь от пуль и виляя на ходу. И вот теперь он плюнул и сказал: «Я не верю ни одному ихнему слову…» Афганца-проводника Титенко убил не в спину, а в грудь. Очень хотел в спину. Еле сдержался. Но пересилил себя.
Когда стало ясно, что банда из городского квартала ушла, а проводник все плутал с ротой отмеченного шрамом лейтенанта по округе, что-то объясняя на непонятном фарси, Титенко уже все решил для себя.
Проводник боялся его. Он суетился и заглядывал Титенко в глаза. Стал держаться поближе к Касьянову… Потом Титенко устал бегать по грязным дворам, окликнул идущего впереди проводника и, зажмурившись, выстрелил ему в грудь. Лейтенант покраснел, привалился спиной к стене и обреченно спросил:
– Ну на хера?
– Я не верю ни одному…
Но лейтенант не дал ему закончить. Он поднял на Титенко похолодевшие глаза и сказал:
– Я знаю, что ты не веришь «ни одному ихнему слову». Но я тебя за это отдам под суд. – И лейтенант, погладив побелевший на фоне красной щеки шрам, перевел взгляд на остывающего в луже проводника-афганца.
Титенко широкой ладонью размазал пот по лицу и хитро улыбнулся:
– Я и вам, товарищ лейтенант, не верю… Пошли к машинам, хватит людей морить.
