ИЗ "ЗАПИСОК О ГОРОДЕ ВЕСЬЕГОНСКЕ"
ученого агронома П.А. Сиверцева
ГОРОДСКИЕ ГОЛОВЫ
Городской голова Федор Иванович Питков был очень жалован народом и получил прозвище Сердечна Головушка. Любимая его приговорка была: "Где Марья да Дарья? Подьте домой! Были паны, да выехали". Эта приговорка сохранилась со "Смутного времени". Когда приезжал губернатор, то этот городской голова чай заваривал в чугуне, засыпая в него сразу один фунт. Губернатор его спрашивал: "Ну, Федор, за какую милость тебя в головы выбрали?" "Меня, - говорит, - мир взлюбил". А Ивана Васильевича Попова (1779 - 1848), сына соборного священника, когда был городским головой, хуже самого губернатора боялись. Он сдавал в солдаты или отправлял под плети, в полицию, если кто, например, мать не уважает и та придет жаловаться к нему. Иван Васильевич любил ходить на беседы, где и хватал рекрутов. Свяжут, забреют под красную шапку - и в рекрутчину. Так схватил он якобы за притворство Петра Васильевича Ракова, надел ему кандалы. А тот психически расстроен, умирает. Пришел Иван Васильевич Попов к нему: "Прости, - говорит, - Петр Васильевич! Я думал, что ты притворяешься..." А тот, умирая, отвечал: "А ты меня прости, а тебя Бог простит..."
Вот какое было сердолюбие...
СОСНЫ
На Соколовой горе в годы моего детства еще росло двадцать старых сосен с толстыми и кривыми сучьями. Песок под соснами был покрыт хвоей, очень скользкой: мы катались тут на ногах и в конце лета находили грибы-масленики. Возле деревянной ограды Троицкой церкви были заросшие старые могилы, имевшие вид кочек. К соснам на круче мы бегали чураться: "Чур за меня! Чур за меня!" Против церкви находился убогий сарай, так называемый "божий дом", куда складывали по зимам тела самоубийц, скоропостижно умерших и убитых при дорогах. Тела несчастных лежали здесь долго, до погребенья. Всех этих убогих старались похоронить подальше от церкви, на окраине. Возле церкви - купечество, дворян, мещан.
В 1876 году последние старые сосны в два обхвата толщиною и возраста некоторые больше 300 лет были вырублены. Толстые обрубки-комли отдали в кузницу Митрию Викентьеву на стул под наковальню, а остальные попилили на дрова. Бабушка Ненила с Соколихи очень жалела эти сосны. Одна из них будто бы пошла на балку под большой церковный колокол. Когда Александр Николаевич Виноградов (сын священника о. Николая), служивший потом в Китае при русском консуле, читал в земской управе публичную бесплатную лекцию об истории Весьегонска, то упрекнул градоправителей и горожан: "Чья, - говорил он, - дерзновенная рука невежественного варвара прикоснулась к этим вековым соснам, ровесницам и даже старшим основания нашего города?"
ФРАНЦУЗЫ И ЧЕРКЕСЫ
Я хорошо помню, как Глафира Живенская, мать Михаила Васильевича Никулина, рассказывала нам, детям, как в 1812 году шли через Весьегонск бедняги французы. Были высокого роста, с черными нестрижеными бородами, худые, на ногах опорки, завернутые в мешки и разные цветные тряпки; поверх шинелей надеты какие-то лохмотья или перины. Заходили в Живнях почти во все хаты, грелись и просили: "Дай пьятаку хлеба". Мы знали, что они с войны, накормили их, дали хлеба и лепешек с конопляным семенем.
По завоевании Кавказа, в 1864 году, были у нас пленные черкесы. Один из них, Абаз, говорил, что брата убил. Был князем, носил шапку с крестом, рваную доху. Другой, Абдул, был крестьянином. Третий пленник вскоре умер, похоронили сидя. Жили они сначала на берегу, потом у нас во флигеле. Отец мой, священник, выучил Абаза "Верую...", просиживал у них дотемна. Абаз порядочно знал русский язык, читал, писал, ходил покупать крендели у Канарейкина. Потом черкесов перевели в Тверь. Отец их спрашивал: "Рады ли, что в Тверь?" Абаз с тоской отвечал: "Нам Капказ надо..."
ПОЖАРЫ
В 1872 году к подвальному Ивану Петровых приехал работник со Внуковского спиртзавода. Пошел ночевать на сеновал с цигаркой. Пожарные скоро приехали. Но поповский дом уже запылал. Воду возили купеческие лошади. Из дома все почти вытащили. Павел-дьячок стал и полы разбирать, говорил, что в Красном Холме так дом спасли. А попа доктор Залесский завернул в свою шубу и донес до Казимировой без чувств. Ребят двоих, Павла и Марию, снесли сначала за два дома, на почту, а как стало и ту засыпать галками, то понесли на Соколиху, к казначею, построили их, как телят, в уголку, казначейша принесла им конфет, пряников, всю ночь не отходила от них. Дедушку, что хорошо кричал по-поросячьи, забыли в комнатушке рядом с кухней. Все уже из дома вынесли, а он все спит, глушня, ему было около 90 лет. Потом он снял рубаху, смотрит на огонь во дворе и повторяет: "Я говорил! Я говорил!" А сам не идет, упирается. Обезумел старик. Ему дали в руки игрушку, льва большого, и увели на почту. А там уже на почтовые тройки складывают конторское имущество...
ПОЛЕТ ТИТУШКОВА
По рассказам моей матери, один из весьегонских чернокнижников Титушков, живший на Кузнецкой улице, возвратясь из Санкт-Петербурга в 1860-е годы, сделал для себя крылья из пузырей. Наполнил их каким-то вонючим светильным газом. Крылья привязал на грудь и под мышки. Перед этим будто наварил пива, угощал собравшийся народ, многие плакали, другие посылали с ним поклоны умершим родителям, детям. Человек собирался улететь на небеса... Титушков с привязанными крыльями взошел на свои высокие ворота, покрытые крышей на два ската. Дом его был двухэтажный. Последний раз раскаялся Титушков перед собравшимися, сняв черный картуз, захлопал крыльями... Толпа оцепенела... А новоявленный Икар свалился на землю и сломал ногу. Полет не состоялся...
