Эта история произошла тем летом, когда в гринтаунской школе появилась Энн Тэйлор. Ей тогда было двадцать четыре, а Бобу Сполдингу — всего четырнадцать.
Энн Тэйлор знали все, потому что таким учителям дети готовы хоть каждый день таскать гвоздики и огромные апельсины и без напоминания сворачивать в трубочку шелестящие желто-зеленые карты мира. Казалось, в те дни, когда от дубов и вязов на аллеи старого города ложатся зеленые тени, Энн Тэйлор всегда идет вам навстречу и на лице у нее играют солнечные блики, так что невозможно оторвать глаз. Она была, как спелый персик в заснеженную зиму, как холодное молоко в горячей овсянке жарким июньским утром. Энн Тэйлор была желанной противоположностью. И те дни в году, когда погода держится так же стойко, как последний кленовый лист на ветке, даже если на него со всех сторон с одинаковой силой дует ветер, вот такие редкие дни были похожи на Энн Тэйлор и в календаре так и должны были значиться — Дни Энн Тэйлор.
Что до Боба Сполдинга, то октябрьскими вечерами он всегда одиноко бродил по городу, и листья у него под ногами шуршали, словно мыши в Канун Всех Святых; а с весны, бледный, как брюхо рыбы, нерасторопной после подледной жизни, он лежал у терпкой речушки под Лисицыной горкой, поджариваясь на солнце, и к осени лицо его становилось блестящим и гладким, словно каштан. Иногда его голос доносился с верхушки дерева, где шелестит ветер; цепляясь за ветки Боб спускался вниз, на землю, и смотрел на мир, а потом, развалясь на лужайке, до самого вечера читал, и муравьи ползали по его книгам; или играл сам с собою в шахматы на бабушкином крыльце, а то садился за черное пианино, что стояло в эркере у окна, и подбирал какую-нибудь грустную мелодию. И всегда был один.
В то утро мисс Энн Тэйлор вошла в класс через боковую дверь, и дети замерли, когда она красивым круглым почерком вывела на доске свое имя.
— Меня зовут Энн Тэйлор, — спокойно сказала она. — Я — ваша новая учительница.
От ее слов на деревьях запели птицы, и класс наполнился светом, как если бы со школы слетела крыша. Энн Тэйлор начала урок. Через полчаса Боб Сполдинг, сжимавший в руке шарик из жеваной бумаги, медленно разжал руку, и шарик упал на пол.
А после уроков он принес ведро воды и тряпку и взялся тереть парты.
— Что ты делаешь? — она обернулась к нему, оторвавшись от тетрадей по правописанию.
— Что-то парты загрязнились, — ответил Боб, не прекращая работу.
— Ты что, всерьез собираешься их мыть?
— Извините, я не спросил разрешения, — сказал он и неловко запнулся.
— Будем считать, что уже спросил, — улыбаясь ответила она, и от этой улыбки он с молниеносной быстротой перемыл все парты и так яростно принялся стучать друг о друга суконными утюжками для вытирания доски, что в классе пошел снег — так, во всяком случае, казалось с улицы.
— Ты, кажется, Боб Сполдинг? — спросила мисс Тэйлор, пробегая глазами школьный журнал.
— Да, мэм.
— Ну что же, Боб, спасибо.
— А можно я каждый день буду мыть? — cпросил он.
— Но ведь есть и другие ученики.
— Не, лучше я сам. Каждый день. Я люблю их мыть.
Он все не уходил. Наконец, она спросила:
— А тебе не пора бежать домой?
— До свидания.
Он медленно направился к выходу и исчез за дверью.
На следующее утро он оказался возле дома мисс Тэйлор как раз, когда она выходила в школу.
— Вот и я, — сказал он.
— А знаешь, я не удивлена, — ответила Энн Тэйлор.
Они пошли вместе.
— Можно я понесу ваши книги?
— Нет, Боб, спасибо, не надо.
— Мне же не трудно, — сказал он и взял их у нее.
Несколько минут они шли молча. Она смотрела поверх его головы и на него, немного сверху вниз, видела, как ему хорошо, как он счастлив, и ждала, что он заговорит, но он так и не проронил ни слова. У школьного двора Боб вернул ей книги.
— Лучше мне оставить вас здесь, — сказал он. — А то ребята могут не так понять.
— Боюсь, я тоже не совсем понимаю, — сказала мисс Тэйлор.
— Почему же? Мы просто друзья, — серьезно и искренне ответил он.
— Знаешь, Боб… — начала она.
— Да, мэм?
— Нет, ничего, — сказала она и пошла прочь.
— Я буду в классе, — крикнул он ей вслед.
И в течение двух недель он всякий раз оставался после уроков, карты сворачивал, вытряхивал мел из суконных утюжков и не спеша мыл парты, а она проверяла тетради; и в классе стояла тишина часов, не смевших пробить четыре, и тишина солнца, скользящего вниз по медленному небосклону, и было разве что слышно, как с губки, вытиравшей доску, стекает вода, да как глухо стукаются друг о друга суконные утюжки, когда из них выбивают мел, да шелест переворачиваемых страниц, да скрип ручки, да гневное жужжание мухи, бьющейся в стекло под самым потолком. Иной раз такая тишина стояла до пяти часов, и только тогда мисс Тэйлор обнаруживала, что Боб сидит за последней партой, смотрит на нее и ждет указаний.
— Ну вот, пора домой, — вставая, говорила она.
— Да, мэм.
И он спешил подать ей пальто и шляпу. И вместо нее закрывал класс, если школьному сторожу уже ничего там не было нужно. Потом они выходили из школы и пересекали пустынный двор; сторож, стоя на стремянке, неторопливо снимал на ночь с перекладины цепочные качели, и закатное солнце просвечивало между листьями американской магнолии. Они говорили о всякой всячине, Энн Тэйлор и Боб.
