Рассказывать вам только о моем пуделе я решительно не могу, — жизнь его была тесно связана с жизнью нашей семьи: в горе, в радости, во всех удовольствиях, в ежедневных наших трудах и заботах мой пудель принимал такое же деятельное участие, как каждый член нашей маленькой семьи.
Нас было трое: моя мать, сестра Ольга — 14 лет и я, 10-ти-летний мальчик. С тех пор, как я себя помню, мы всегда жили трудами рук моей матери, которая была лучшей портнихой в маленьком городе N. Ольга помогала матери с каждым годом всё больше и больше, и уже многие богатые дамы нашего города носили шляпки, чепчики и платья её работы. Несмотря однако на усидчивую работу матери и сестры, мы едва могли кормиться; особенно один год, о котором я теперь и буду говорить, мать экономничала во всем: она во что бы то ни стало решила отдать меня в школу, а для этого нужно было скопить очень крупную, по нашим доходам, сумму.
Вот потому-то мать не приготовила мне, как это она делала каждый год новой шерстяной рубашки к Рождеству, не дала в праздник медного пятака на сладкие бублики, которые я очень любил. Праздник был не в праздник, и я, повесивши нос, печальный, сидел у окна и смотрел на улицу. Я видел, как товарищи весело играли в снежки, катали друг друга в саночках, которые мы всей компанией так прилежно работали к празднику. У каждого из них были или новые валенки, или еще не старые отцовские сапоги, или меховая шапка, правда, часто закрывавшая всё лицо, да что за беда, — всё-таки можно было играть на улице с другими, несмотря на большой мороз.
— Какое горе: у меня ни брата, ни отца, — размышлял я. — Поди, надень сестрино, просмеют, а свое — одна ветошь. Лучше не ходить! — И у меня навертывались слезы. Вдруг товарищи стали угощаться: один давал другому пряники, черные стручки… «Николка, иди к нам», закричал мне один из них. «Я тебе своего леденца дам пососать…» Тут я не выдержал, бросился за перегородку на постель и зарыдал, уткнувшись в подушку. Мать не забранила меня за то, что среди белого дня я завалился на кровать; я думал, что она не заметила меня, и рад был выплакать свое горе на свободе.
— Не возьмете ли у меня, соседка, для вашего сына, одного из щенков? — входя, заговорил шарманщик, наш сосед по дому, странствовавший по городу с шарманкою и учеными собаками. — Мальчуган такой добрый малый, всегда помогает мне сбирать щепу для печки, и мне хочется ему услужить.
— Спасибо, сосед, — начала, было, мать, — нам самим есть нечего. Да к тому же мой сын скоро в школу начнет ходить…
— Мама, голубушка, — перебила Ольга, догадавшись, что я не заговорил только, чтобы не выдать слез — право, собака нас не съест, ведь кости да корки и у нас остаются.
Мать замолчала, я принял молчание за согласие, с сильно бьющимся сердцем выскочил из-за перегородки в дверь, отворачивая от матери заплаканное лицо, и чуть не сбил соседа с ног.
— Ну, какого из них ты выберешь? — спрашивал он у меня, когда я рассматривал четырех щенят, лежавших на соломе в углу его маленькой коморки. Один из них был белый, другой черный с белым пятном на лбу, но я взял совершенно черного. Все они были еще слепы, то и дело совали мордочки в сторону матки и обнюхивали ее.
Маленький черный пудель занял теперь все мои мысли. Я забыл о праздниках, равнодушно глядел на товарищей, так как считал себя счастливейшим человеком, и только думал о том, как бы скорее взять к себе мою маленькую собачку. Когда однажды вечером я возвратился домой, то увидал посреди комнаты своего маленького пуделя, который так неуклюже двигался, боязливо обнюхивал углы и полаивал пискливым, тоненьким голоском. Я налил на блюдечко молочка, прибавил теплой воды, размочил булку и сунул мордочку пуделя в блюдечко; он долго не понимал, что ему делать, отползал назад, жалобно лаял, но я упорно учил его есть, и он, наконец, стал с жадностью лакать молоко. Мало-помалу он привыкал к нам, стал понимать нас, до подробности узнал все наши привычки.
Месяца через четыре мой пудель вырос на зависть товарищам и на загляденье всем нашим соседями необыкновенно красивой собакой. Про него никто не мог сказать, что у него голова слишком велика, ноги тонки или слишком длинны. Всё в нем было в меру: он был не слишком высок, но и не низок, не слишком длинен, да и не короток. Красивая голова, статное тело и стройные ноги были покрыты длинной, густой, косматой, черной, шелковистой шерстью, которая местами вилась колечками. А по его добрым, умным глазам казалось, что вот-вот он заговорит, спросит вас, почему вам сегодня скучно, посоветует идти на улицу развлечься, конечно, не забыв взять его своим товарищем. Лишь только начиналось утро, мой пудель, вместе со всеми нами, тоже оживлялся, так и смотрел, кому бы чем помочь.
Вот моя сестра одевает теплые башмаки, пудель вскакивает на стул, оттуда на стол, лапой снимает с крючка корзинку и подает сестре: он знает, что она собирается идти в рынок. Тут он начинает забегать от Ольги ко мне, а когда я весел, станет на задние лапы, положив передние мне на плечо, прямо смотреть мне в глаза, чтобы узнать, какие будут мои распоряжения. «В рынок», говорил я ему, указывая на сестру. Он радостно повиляет около меня, точно просит, чтобы я не забыл о нем вовремя его отсутствия, и побежит вперед перед сестрой.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
