В августе тысяча семьсот шестьдесят пятого года на суровом средиземноморском острове Корсика у Летиции и Карло Буонапарте родился сын, их первенец, получивший имя, которому суждено было стать одним из самых прославленных в истории.
Мальчика нарекли Наполеоном, и на следующий день он скончался.
Тридцать четыре года спустя, в полночь на двенадцатое августа тысяча семьсот девяносто девятого года наделенный атлетическим телосложением и орлиным обликом генерал Наполеон Бонапарт (третий по счету сын Карло и Летиции), с трудом прокладывая себе путь, полчаса блуждал по полузасыпанным галереям Великой пирамиды в Гизе, прежде чем отыскал царский чертог, пустую погребальную камеру в самом сердце монумента. Здесь, под покровом сверхъестественного безмолвия, его ожидал верховный жрец в багровых одеждах, пророк под маской; по прошествии времени воображение Наполеона отведет этому «красному человеку» ключевую роль, и тот превратится в средоточие всех его дерзких и горделивых замыслов.
Долгие часы спустя молодой генерал, покрытый испариной и запорошенный пылью веков, с бледным, но торжествующим лицом вышел нетвердой походкой из пирамиды и наотрез отказался обсуждать произошедшее там, в ее чреве. Офицеры едва узнали его по возвращении в Каир. Несколько дней Наполеон имел задумчивый вид, казался рассеянным, путался в мелочах, то и дело бормотал себе что-то под нос, поминая веления рока и Апокалипсис.
Однако в конце концов он собрался с мыслями, чтобы тайно покинуть город и в срочном порядке отплыть на фрегате во Францию, где неожиданно занял место первого консула, а вскоре сделался императором.
Шестнадцать лет пролетели как один день. Сломленный, отрекшийся от власти император, погрузневший, словно португальский монах, поднял медную подзорную трубу и, стоя на палубе военного судна «Нортумберленд», обвел взглядом неровные очертания Святой Елены — острова, слывущего одним из самых удаленных от Франции, во времена Восточно-Индийской кампании сыгравшего роль южноатлантического отстойника. Взору предстали пики вулканов, пронзившие облака; базальтовые склоны, ощетинившиеся жерлами артиллерийских орудий; призрачная деревня, некое подобие замка, вершина пирамидальной горы в ярком луче солнца… Иными словами — тюрьма, в которой Наполеону суждено было коротать остаток своих дней и которую, подобно Эльбе и даже (чуть ранее) Корсике, он увлек за собой в легенду, ибо такова всевластная мощь мысленных ассоциаций. Бывший император медленно опустил трубу, и стоявшие рядом расслышали, как он пробормотал:
— J'aurais mieux fait de rester en Égypte.
«Лучше бы я остался в Египте».
Шестью годами позже, четырнадцатого июля тысяча восемьсот двадцать первого года, во второй половине знойного дня один весьма необычный седоволосый человек, изнывающий от жары на диване у себя в доме на набережной Вольтера в Париже, вдруг заметил, как в окно залетела исключительно крупная пчела и, выписывая зигзаги, направилась к нему. Старик изумленно уставился на нее. Пчела зависла в воздухе. Мужчина вздохнул. Насекомое зажужжало, наводя на мысли о Наполеоне. Пчела, да не простая, а фараонова пчела — символ наполеоновской империи, — а как, в сущности, мало ей нужно.
Да, но что ее сюда привлекло? Запах мужчины ни в коей мере не заслуживал определения «сладкий». Может быть, насекомое хотело ему что-то сказать? Или же, подобно воспоминаниям, явилось только для того, чтобы жалить?
«Быть посему». Старик распахнул свой robe de chambre,[1] приглашая пчелу заняться делом. Но та, казалось, не знала, как ей поступить дальше. Мужчина буквально увидел озабоченные морщинки на ее лбу. Он замахал руками, затряс пальцами, чтобы раззадорить незваную гостью. Та поначалу отпрянула к окну, потом осторожно вернулась. Старик попытался ее пришлепнуть. Пчела увернулась, но ей даже в голову не пришло разозлиться.
А если поймать на лету?.. Насекомое успело проскочить между пальцами. Старик замахнулся кулаком; пчела улетела повыше. Он грозно зашипел; она прикинулась, будто не понимает намеков.
«Да что же такое с нынешними пчелами, — подумал старик. — Откуда им было набраться такого великодушия?»
И он презрительно отмахнулся от надоевшей твари; как раз в этот миг она шла на снижение и по нечаянности была задета костяшкой пальца. Лишившись чувств, пчела отлетела прочь, глухо ударилась о другую стену рядом с пейзажем Брейгеля Старшего и камнем упала на пол за секретером красного дерева.
Старик приподнялся на локтях, ища пчелу глазами, но ничего не увидел. Застигнутый странным ощущением вины, однако не в силах что-либо изменить, он печально вздохнул и решил, что, в любом случае, наступило самое время вставать.
Но не успели босые ноги коснуться пола и нащупать бархатные тапочки, как с лестницы донеслись торопливые шаги. В дверь постучали.
Старик поспешил забраться в постель с ногами и подпоясался, устыдившись не столько своей наготы, сколько неприглядности собственного вида.
— Входите, — произнес он.
Юный слуга-сардинец отворил дверь в комнату с неожиданно скорбным выражением на лице и пару мгновений, казалось, не знал, как начать. Наконец он выпалил:
