Дорога неспешно шла через перелески и поля, изредка поворачивая то вправо, то влево. Никто уже не вспомнит, почему и зачем ей нужны были эти извивы; быть может, когда-то она огибала широкие ручьи или овраги? Или мешал её бегу кусок скалы, принесённый могучим ледником? Кто знает, сейчас ничего подобного рядом не было видно, а поворот был. Что там, за ним, ещё поди разбери, тем более, что уже вечерело, и подступающая ночь вычернила стволы деревьев и накинула густую тень на кусты и разнотравье подлеска.
Вот и решили четверо путников не пытать удачу, а сделать привал тут, на небольшой поляне. Они расстались с своей спутницей — дорогой, с которой провели вместе весь день, и отправились собирать хворост. Быть может, утомление тому причиной или что ещё, но разговаривали люди мало, обмениваясь иногда лишь парой-тройкой слов.
Разведя огонь и рассевшись вокруг, они наконец расслабились.
Трое были одеты в мундиры. Эти мужчины сидели вокруг костра свободно, вытянув натруженные ноги и разложив вокруг свои вещи: заплечные мешки, кожаные пороховые сумки, пистолеты; чуть в стороне стояли составленные в пирамиду ружья. О том, что это служивые, говорили и их лица — усатые, но без бороды, с морщинами, а кое-где и шрамами.
Четвёртый — парень, едва перешагнувший порог отрочества, с цыплячьим пушком под носом — в компанию не вписывался: безоружный, в ношеном коричневом кафтане, расшитой рубахе-косоворотке навыпуск и серых, заправленных в сапоги, портках. Его вполне можно было принять за подмастерье или сына зажиточного крестьянина.
Хоть и шли по дороге вместе, но теперь каждый ел своё: кто яйца с хлебом, кто солонину. Один из них, повыше и покрепче прочих, а по годам самый старший — на висках его уже белела седина — развернул перед собой тряпицу с жаревом. Он брал рукой куски мяса, отправлял их в рот, сопровождая каждый зубчиком-другим чеснока, и жевал долго, с чувством, не упуская из внимания ни волоконца. А когда с мясом покончил, то сдобрил солью краюху и принялся за головку лука. С хрустом откусывал он от неё изрядные доли и заедал их горбушкой. Приговорив луковицу, глубоко вздохнул, неспешно выпустил воздух и полез рукой в сидор*. Пошарил в нём скорее для порядка, чем для поиска и достал маленькую пузатенькую фляжку, сделанную из тыковки. Зубами вытащил деревянную пробку, глянул, хитро сощурившись, из-под бровей на спутников и принюхался к содержимому.
— Куда ты, Николай! Спалить нас решил? Ведь в чреве твоём и без того геенна огненная!
— Ничего, — улыбнулся тот. — Авось не погорим.
Обняв губами горлышко, он запрокинул голову и, влив в рот никак не меньше четверти, сделал большой глоток. Двое других служивых, не сговариваясь, проводили фляжку взглядами.
— А-х-к-х-м, — выдохнул Николай, занюхал порцию последним кусочком хлеба, кинул его в рот и протянул тыковку соседу по левую руку. — Отведайте, товарищи, ради знакомства.
Солдаты один за другим выпили по глотку водки и одобрительно покивали. А подмастерье замешкался, вдохнул несмело и, конечно, закашлялся.
— Э-э-э, поскрёбыш, — усмехнулся солдат, передавший парню выпивку.
— Ну-ну, с первого раза не всяк её примет, — поддержал молодого Николай, забирая пустую фляжку. — А хорошо, други, отмахав вёрст двадцать, вытянуть ноги да вот эдак повечерять, а?
— Да, твоя правда. А мне, пожалуй, такая же баклажка пришлась бы к поясу, — ответил насмешник и заткнул большие пальцы рук за широкий кожаный ремень.
— Окстись, Демид, да ведь она у тебя порожняя бы по все дни болталась! — возразил ему сосед справа, и сразу стало видно, что они старые знакомцы.
— А ты, Федька, почём знаешь?
— Да уж знаю.
— Ха, и то верно, — улыбнулся Демид.
Служивые разомлели и прилегли, опираясь на локти. Фёдор расстегнул поясной ремень и для пущего удобства отложил свой армейский тесак** в ножнах в сторону.
— А где же вы, братцы, служили? — спросил Николай.
— В Краснопольском мушкетёрском полку, под командой полковника Усова Семёна Ивановича.
— Так вы «поляне», стало быть?
— Они самые.
— А довелось ли вам, «поляне», быть в деле под местечком Хопиш, что в Мелевской земле, лет пять тому назад?
— А как же, — ответил Демид. — Дали мы тогда прикурить туркам!
— О, так мы, выходит, ребятушки, соратники с вами. — Николай снова полез в сидор, но вынул оттуда только кисет и трубку. — Эх, жаль, тыковка у меня одинокая.
— Что ж, и ты там был?
— Я-то? Был. В Снегирёвском гренадёрском полку.
— Ну?! Так ты из высоколобых?
— Точно так.
— Вот же Бог нас водит! Доберёмся до кабака — с меня кварта ординарной, — сказал Демид.
Фёдор достал из-за пазухи кожаный кошель, туго перетянутый у горловины и протянул Николаю:
— На-ка, отведай турецкого табачку, яблочного. А что же ты нынче в зелёном ходишь?
— Благодарствую. Да ведь уволен я со службы, как, мыслю, и вы. А амуницию эту мне господин капитан справил, да неладно сделал.
— Почему ж неладно? — спросил Фёдор.
— Иль зазорно тебе, гренадёр, что по табели понижение вышло? — усмехнулся Демид.
— Не-ет, на вас, на пехоте, всякая баталия держится, вам почтение каждый выкажет, кто не дурак. А сделал все ж неладно. Мундиры-то у нас — с иголочки, а мы-то сами — потёртые, давно уж не рекруты. Так где ж это видано, чтобы старый рядович в новом ходил? Да и сапоги... — Николай махнул рукой.
