Когда Джейн выходила замуж, никто бы и не подумал, будто в ней кроется нечто необычайное. Она была пухленькая, приятненькая, практичная: умела мигом сделать человеку искусственное дыхание, привести в чувство упавшего в обморок и остановить носовое кровотечение. Она работала ассистенткой дантиста и подобно всем им, никогда не теряла головы, столкнувшись с внезапным кризисом или приступом боли. При всем при том, она благоговела перед искусством. Перед каким именно? Да перед любым! Начала она – это был первый год замужества – с живописи. Живопись занимала у нее все субботнее время, во всяком случае, настолько большую его часть, чтобы не позволять ей таскаться по магазинам, так что покупками занимался ее муж, Боб. Он же платил за рамы для мутных, писанных масляными красками, которые почему-то все время сливались, портретов знакомых – знакомые позировали по выходным, что также отнимало время. В конце концов, Джейн нашла мужество признаться себе, что цвета у нее так и будут сливаться, с этим ничего не поделаешь, и решила вместо живописи заняться танцем.
Нельзя сказать, чтобы танцы, для которых потребовалось черное балетное трико, благотворно повлияли на ее крепенькую фигуру – скорее, на аппетит. Еще понадобились особые туфельки. Она изучала искусство балета. Ей удалось отыскать заведение, называвшееся Школой Искусств. В этом пятиэтажном строении учили играть на фортепиано, скрипке и иных инструментах, сочинять музыку, сочинять романы и стихотворения, ваять, танцевать и писать картины.
– Понимаешь, Боб, – широко улыбаясь, говорила Джейн, – жизнь может и должна быть более прекрасной. И каждому хочется внести свой посильный вклад в красоту и поэзию мира.
Тем временем, Боб выносил мусор и следил за тем, чтобы в доме не кончалась картошка. Джейн достигла кое-каких успехов, но потом дело застопорилось, так что она бросила балет и переключилась на пение.
– Я-то, если правду сказать, думаю, что жизнь и так прекрасна, – говорил Боб. – Ну, как бы там ни было, я вполне счастлив.
Так он говорил в певческий период Джейн, когда им пришлось втиснуть в и без того крохотную гостиную пианино.
По какой-то причине уроки пения Джейн брать перестала и занялась скульптурой, в том числе и деревянной. От этих занятий пол в гостиной покрылся комочками глины и щепками, которые пылесосу не всегда удавалось собрать. А у Джейн, проводившей целый день на работе, в кабинете дантиста, а потом еще простаивавшей до полуночи над деревом или глиной, сил совсем не оставалось.
Боб начинал ненавидеть Школу Искусств. Он уже побывал в ней несколько раз – заходил туда за Джейн часов около одиннадцати вечера. (Гулять в одиночестве по окрестностям Школы было довольно опасно.) Тамошние ученики представлялись Бобу кучкой одураченных, если даже и небесталанных людей, а преподаватели – кучкой посредственностей. Сама же Школа казалась ему бедламом направленных на ложные цели усилий. Сколько семей, сколько детей и мужей волнуются сейчас, потому что их женщины – в школе учились по преимуществу женщины – пребывают вне дома, забросив неотложные дела? Бобу казалось, что никакое вдохновение в Школе Искусств и не ночевало – его заменяло всего лишь желание подделаться под людей, действительно вдохновенных, таких как Шопен, Бетховен и Бах, чьи изуродованные творения он слушал, сидя на скамье в школьной прихожей и поджидая жену. Художников многие называли безумцами, однако здешние ученики на такого рода безумие неспособны. В определенном смысле слова они, конечно, безумны, но к сожалению не совсем в том. Прикидывая, на какие сроки Школа Искусств отнимала у него жену, Боб готов был вдребезги разнести все это здание.
Долго ждать ему не пришлось, хотя, впрочем, взорвал Школу все же не Боб. Некто – как установили впоследствии, один из преподавателей – подложил под нее бомбу с часовым механизмом, установленным на четыре часа пополудни. Случилось этот перед самым Новым годом, и несмотря на то, что день был наполовину праздничный, ученики Школы прилежно трудились на занятиях. Полиция и несколько газет были оповещены о бомбе заранее. Беда однако в том, что ее не смогли найти, да почти никто в ее существование и не верил. Соседство Школа имела сомнительное и уже успела притерпеться к страхам и угрозам. Однако бомба все же рванула, причем глубоко в подвале, оказавшись весьма и весьма немаленькой.
Боб находился неподалеку, потому что пришел встретить кончавшую в пять Джейн. Он слышал разговоры о бомбе, но не знал, верить в них или нет. Тем не менее предосторожности ради – или вследствие предчувствия – он не пошел внутрь, а ждал на другой стороне улицы.
Пианино вылетело сквозь крышу, держась чуть в стороне от ученицы, так и сидевшей на табурете, продолжая месить пальцами пустоту. Танцовщице, наконец, удалось совершить несколько полных оборотов, не касаясь ногами земли – и потому что до земли было около четверти мили, и потому что летела она ногами вверх. Ученик-живописец пробил собой стену – нацелив кисть как бы для последнего мастерского мазка, он летел параллельно земле, приближаясь к подлинному забвению. Один из преподавателей, при всякой возможности искавший убежища в туалетах Школы Искусств, летел в обнимку с водопроводной трубой.
