Уже четвертые сутки бушевал шторм, и конца ненастью не предвиделось. Великий Закатный океан был разгневан, и стада волн, покорные воле неистового ветра, брели туда, куда велел им нерадивый пастух. Тяжелое свинцовое небо без малейшего просвета нависло над таким же свинцовым морем. Тучи наслаивались друг на друга, сталкивались, боролись подобно волнам под ними, и солнечные лучи не в силах были пробиться сквозь нагромождения движущихся мрачных глыб. День превращался в непрерывные сумерки, длившиеся от восхода да заката, ночь же была подобна погружению в угольную яму, плотно закрытую сверху.
Ветер с полудня и восхода, установившийся на третьи сутки, гнал парусник на полночь и закат, в самые пустынные воды океана, где на многие сотни лиг не было ни клочка суши, только непроницаемые туманы. Тучи то и дело разражались густым ливнем, в остальное же время беспрерывно моросил мелкий, нудный и холодный дождь.
Никто не знал, где они находятся, ибо с тех пор, как корабль, покинув Кордаву, взял курс на Мессантию, земля пропала из вида и более не показывалась.
Впрочем, сказать «корабль» было бы неверно, поелику не одно судно, но целая флотилия отплыла из столицы Зингары в Аргос в тот злосчастный день.
Солнце светило ярко, играя лучами, и веселые блики прыгали по лазурным мелким волнам ласкового моря. Ветер дул с материка и хоть не был попутным, позволял обойтись ветрилом, не прибегая к помощи весел.
Но спустя час, как берег исчез за полуночным овидом,[1] ветер переменился и задул с заката, с каждым мгновением свежея. Оттуда стремительно надвигалась черная сплошная облачность. Близился шквал. Такое не являлось редкостью для здешних вод, и никто не мог предположить, что чистое небо утра было всего лишь узкой полоской, разделявшей идущие друг навстречу другу бури. Ту, что пришла первой — от заката, с океана, и ту, что прилетела позже, с полудня и восхода, от черных побережий.
Схватка двух штормов превратила гостеприимную блестящую гладь в кипящий котел, где серые чудища с гривами седой пены, разевая пасти глубиной в восемнадцать локтей, вздымались потом выше мачт, набрасываясь на других таких же чудищ, сталкиваясь с ними и тут же с шипением обрушиваясь, каждый миг грозя опрокинуть или разбить хрупкое творение человеческих рук и разума — корабль.
Воздух пропитался солеными брызгами, которые, смешиваясь с каплями нескончаемого дождя, образовали тяжелый сырой туман. Дышать в этом тумане было трудно. Одежда, намокнув раз, уже не высыхала, а на волосы, казалось, налипла паутина — так влажен был воздух.
Не стоит и говорить, что корабли в мгновение ока были разметаны, как осенние листья, и кормчие потеряли друг друга из вида. Каждый теперь должен был спасаться сам.
К исходу второго дня стало ясно, что буря, шедшая с полуденного восхода, возобладала. В небесах, судя по поведению облаков, сражение стихий еще продолжалось, но над поверхностью вод правил бал ураганный юго-восточный ветер. Как безумный наездник на скачках погоняет своих лошадей, так и этот ветер гнал вперед горы соленой воды, стремясь затопить весь мир. И порой казалось, это и вправду случилось, и этот корабль — все, что осталось еще под небесами не поглощенного пока морем.
Паруса убрали со всей возможною поспешностью, да так и не случилось еще благоприятного момента, чтобы можно было хоть ненадолго поднять на мачте кусок материи размером хотя бы с простыню — даже платок был бы разорван в куски и унесен в мгновение ока.
Неоднократно судно находилось на волосок от крушения, и лишь мастерство кормчего и счастливая случайность не позволяли океану взять свою очередную жертву. Не однажды волна перехлестывала через борт и с шипением тысячи разъяренных змей заливала верхнюю палубу, и после этого шпигаты долго не могли сбросить лишнюю воду обратно.
Крепкий неф, звавшийся «Полночная звезда», сработанный из дубовых досок, скрипел каждым соединением и звенел каждой частью стоячего такелажа, но даже такой напор слепой стихии не мог разбить судно. Другое дело, что при не слишком хорошей остойчивости неф все еще не был перевернут кверху килем. Еще бы, ведь надстройка кормы возвышалась над водой на четырнадцать локтей, а осадка не превышала одиннадцати, и это при обводах кормы весьма далеких от канонов стройности. Конечно, бездушным волнам было все равно, похож корабль на молоденькую туранскую танцовщицу или на упитанную гандерскую лавочницу, но маневренность нефа оставляла желать много лучшего.
Шатры и палатки с помоста над верхней палубой, а также все их содержимое еще убирали под палубу, как вихрь уже налетел. Все, что по небрежности или за нехваткой времени было оставлено под открытым небом, ураган сорвал и унес безвозвратно вместе с самим помостом. Самым впечатляющим зрелищем была резная кровать герцогини Алоизии Кордавской, сработанная из орехового дерева, с гусиной периной, балдахином и шелковым бельем, плывущая в четырех лигах к полудню от нефа в бескрайние и неизведанные просторы. Хозяйка наблюдала за беглянкой со слезами на глазах, пока ее не упросили сойти вниз, так как шторм шутить не любит. Кровать стоила тысячи золотых.
