В общем, обратно в каземат мы пошли даже веселые, улыбаясь. Особенно после того, как наш «взводный» долго готовился, но потом все, же прокукарекал команды, под столь ласковым взглядом Кане, что так и шло на ум что‑то насчет маньяка и гимназистки. Мы же нарочно словно, аки на параде изобразили и эталонные «равняйсь — смирно», и повернулись четко, и шаг только что не печатали. Даже встреченные солдатики, в серой и песочной форме — и те косились недоуменно. Непривычно, и непонятно — чтобы штрафники эдак радовались. А эн — ша, однако, все же мужик покрепче. Морда серая, но голос твердый, свой взвод сразу, так сказать — обуздал, как значить собаку на поводок дернул, мол, здесь вам не тут. Капитан даже как‑то с сожалением глянул. Впрочем, и взводный — два все одно себя не так чтобы на курорте ощущает, голос напряжен, да и вообще, его солдаты на него тоже смотрят — ну совсем без любви и обожания.
Конечно, иллюзий не надо. Взводный на самом деле — практически, если не царь и Бог для штрафника, но что‑то вроде наместника оных. Может и казнить…. Миловать вот не очень — а казнить — сразу могет. И приказ его надо выполнять. Любой. То есть — совсем любой. Правда, если потом выяснится, что приказ был не того — то взводный сам окажется в рядах штрафников. В лучшем случае. Но — это будет потом. И вполне окажется так — тому, кому выпадет выполнять приказ — будет на то уже все равно.
Взводный, кстати сказать, и впрямь может быть и в весьма больших чинах. Тут дело в мере наказания. Но, есть такой нюанс — командовать штрафниками могут только офицеры или сержанты. Сами штрафники никаких должностей иметь не могут, и все равны. Нет у нас ни отделений, ни старших, ни даже дежурных. Если взводного убьют — кто‑то из нас сам займет его место. Но только до конца боя. А потом — обратно в ряды.
Да, если кто чего подумал, насчет того, что мы взводного прикончить решили — это бросьте. Это дело такое — что лучше самому зарезаться. Ооооочень нехорошая после этого смерть выйдет. И рассказать‑то не буду, какая и насколько. Не думаю, даже, чтобы и минометчик на такое решился. Да и еще дело — не дадут, в общем‑то, другие этого сделать. Потому как за бездействие такое, что значит, позволил убить командира — пойдешь ровно как убийца. Ну а если не доказать, но подозрения сильные — могут и нескольких на жребий взять. И расстрелять. Не мучать, нет. Просто пристрелят и все. Для порядку. Кстати, это и не только командиров, но и других штрафников касается. Чуть что — конфликт какой, или драка — сразу разбирательство суровое, в самом — самом мягком случае — ногайками выдерут. Но это очень редко, так мягко. А если за оружие схватился кто — то все, можно и к гадалке не ходить насчет его судьбы‑то. Так что — ничего такого. Никто из нас их убивать не будет.
Ну, в общем, ночевать мы остались в том же каземате. Хотя сменилось все разительно. Сена в каземате стало гораздо больше, но его аккуратно разложили вдоль стен. По центру стоял грубо сбитый дощатый низкий стол, а вместо скамеек — бревна притащили. В углу у амбразуры отгородили курильню, Варс свирепо пообещал нехорошее за несоблюдение пожбеза. Принесли и поставили на стол ведро воды — попить, если кто хочет. В уборную разрешили ходить самим, да и вообще — дверь никто не запирал, но в коридоре у лестницы скучал солдатик. Нас загнали в один каземат, где теперь стало весьма просторно, а второй взвод — в соседний. Вроде как никто не запрещал и «в гости сходить», но уточнять никто не стал. А не уточняя идти тем более глупо. Как Варс, завершив наставление о порядках в этом общежитии, исчез — все как‑то выдохнули, и завалились на лежки. Куряги поворчали, что, мол, издеваются — курильню отгородили, а табака все одно нету. Впрочем, тут они ошиблись — ближе к вечеру заглянул бледный болезненного вида солдатик в песочке, и тихо вызвал троих человек. Минут через десять они вернулись, таща ведра — с кашей и кипятком, и мешки с хлебом, чаем и табаком. Ужин. Ужин — это всегда хорошо. Каша опять вкусная — не такая, конечно, как «агитационная», но чувствуется рука Костыля — вкусно и мясо попадается. Вполне себе. Огорчало только то, что есть приходилось очень аккуратно, чтобы гатскую ложку не обломить. Заметил — не один я так же мучаюсь. После трапезы — началось курение. Места в курилке не хватало, потому пошли по очереди — к предупреждениям сержанта отнеслись серьезно, и это правильно. Тем более что и сена тут сухого полно — пожбез соблюдать необходимо. А я тут же, заначив совсем малость — остальную махорку сменял на чай. Напьюсь вволю, благо ограничения на посещение мест общего пользования нету. И тоже принычу чуть, на потом.
После еды да прокурки — всем как‑то похорошело. Разлеглись по местам, да и пошли негромкие малословные переговоры. Ну да так сказать — ниочем. Ну кто о каше кто о махорке, кто о сене, в котором, вот падлы, какие‑то насекомые — не то чтобы вши или что, скорее муравьи что ли. Но, суки, кусачие же! Ну а об главном — все как‑то обходили. Какое‑то дурацкое суеверие, что ли — ну вроде как свежепокойника по имени поминать, или что. И только после отбоя, когда дежурный солдатик забрал масляную лампу, и каземат погрузился в темноту, откуда‑то из угла послышался негромкий вопрос, который каждый сам себе задавал все это время:
