У него никогда не было родителей. То есть, были, конечно, те, кто причастны к его рождению, но ежели от матери и остался какой-то радужный, мягкий контур или дуновение, то отец был вовсе неразличим в беспросветной толще времени. Его выходили и вырастили две незамужние тетки. Агата, худощавая и плоская с бледным, испещренным родинками лицом, и Марта, круглоглазая краснолицая толстуха с визгливым голосом и гусиной походкой. Пожалуй, они любили его, но ждали и требовали за свою любовь и попечение такой неистовой и всечасной благодарности, что любовь эта превращалась в несносное ярмо.
Когда ему исполнилось четырнадцать лет, сестры решили, что он вполне уже готов к самостоятельной жизни. Поначалу прислуживал он торговцу сладостями. Однако на третий день тот за опоздание влепил ему затрещину, от которой он едва не оглох, а еще через день избил палкой до крови и синяков.
Он был черен, тощ, низкоросл, но жилист, силен и строптив. С годами угрюмая покорность сменялась дерзостью и ожесточением.
Как-то соседка пристроила его помощником к своему мужу, плотнику. Дядюшка Бенедикт был незлобив, словоохотлив и жалостлив. Ему приглянулся проворный, сметливый и неприхотливый ученик. Он даже начал было приплачивать ему втайне от других. Тайна, однако, просуществовала недолго, и вскорости к нему подошел старший из подмастерьев по кличке Макрель, рыжий, рябой парень со стоячими болотными глазами и коротко потребовал дележки, уверенно выставив заскорузлую четырехпалую ладонь. Он отказался, а когда Макрель затеял драку, в кровь расквасил ему лицо и сломал челюсть на глазах у его свиты. Тогда его, щуплого, но остервенелого волчонка, никто тронуть не посмел, но на другой день кто-то толчком в спину сбросил его со стропил. Высота была изрядной, но он отделался сравнительно легко: сломал щиколотку и изуродовал лицо, упав ничком на щебенку. Он чудом не лишился глаза, до кости содрав мясо на левой щеке под самым нижним веком.
Месяц заживала нога, месяц сидел он дома почти впроголодь, осыпаемый попреками и проклятьями. За этот месяц твердо уяснил: он оставит этот дом — скоро и без сожаления.
Вероятно, в какой-то момент сестры это поняли и внутренне встревожились. Кормежка стала чуть обильней. Они даже упомянули его мать, причем не драной вертихвосткой, как ранее, а назвали по имени — Агнесса. Сказали, что была она прачкой, а померла оттого, что застудила почки, полоща белье в ледяной воде.
Однажды тетушка Агата привела в дом старика. Был он худощав и прям, как палка, да и голова его, седая, носатая, напоминала костяной набалдашник трости. Он оглядел его с ног до головы мгновенным пронизывающим взглядом. Узкий бескровный рот его насмешливо скривился.
— Ну. И что умеет этот звереныш?
— Да пока мало что, — притворно вздохнула тетушка Агата. — Но, даст бог, что и получится.
— Вот когда бог даст, тогда и поговорим, — а я, матушка не бог, а маленький человек, причем занятой, чтоб вы себе знали.
— А он, — тетушка вдруг Марта глянула на него с едва скрытым раздражением, — а он умеет… Вот, к примеру, может запросто начертить прямую линию! Представляете?! Вот взять и начертить. Будто по линейке, не отличишь… Да не стой же, чертов хорек, как вкопанный, покажи дяде Норману, как ты это умеешь!
— Вы ведь не полагаете, почтенная госпожа Марта, что бойко выводить прямые линии достаточно для того, чтобы стать гравером? — старик Норман затрясся от беззвучного, сипловатого смеха.
— Нет, но…
— И что гравером может стать тот, из которого не вышел ни плотник, ни кондитер, ни шарманщик, ни даже уличный шалопай?
— Я, господин Норман, полагаю…
— Оторвать меня от дела, чтобы показать угрюмого бездельника с подбитым глазом, только потому, что этот звереныш кем-то вам приходится! Знаете, при всем моем к вам расположении… Ишь уставился, бесовская порода! Злобы-то сколько!
На самом деле не испытывал он к старику Норману никакой злобы. Не испытывал ничего, кроме безумной, заполонившей прочий мир надежды непонятно на что. Короткое, рубленное слово «гравер» уже вовсю рокотало в нем, как бравурный марш. Краткий и звонкий, как удар резца, путь к избавлению.
— Я смогу! — выкрикнул он к всеобщему удивлению.
Он выкрикнул это так, что стоявшая за спиной тетушка Агата испуганно ойкнула и прикрыла рот сухой ладошкой.
И тогда господин Норман вытащил из кожаной сумки завернутую в холстину вощеную дощечку и, криво усмехаясь, вывел коротким, молниеносным росчерком заостренной бронзовой палочкой два слова: DEI GRATIA. Вывел прихотливо, со спиралевидными завитушками.
— А вот теперь, лоботряс, сделай точно так же. Ну хотя бы примерно. Если ты и этого не сможешь, то тебе придется заплатить мне за потерянное время и испорченный аппетит. В это время я как раз ужинаю и пью свой аперитив. Ну так как, начертатель прямых линий?
Говорил он злым скрипучим голосом, но в презрительно сузившихся глазах тускло посверкивали искорки смеха.
— Я смогу, господин Норман, — повторил он, насупившись.
— И сколько тебе понадобится для этого? День? Неделя?
— Я, господин Норман, сделаю это сейчас. Прямо сейчас!
И тогда он, не ощущая ничего, кроме злобной решимости, едва ли не вырвав из рук у старика Нормана палочку, склонился над дощечкой, то ли как над возлюбленным дитем, то ли как над исчадием ада. «Будь что будет!» — орал его воспаленный мозг, его взмокшие пальцы, орало все его нутро…
