— Да, — продолжал МакВильямс — это уже не было начало его рассказа, — страх перед грозой представляет одну из наиболее присущих человеку слабостей. Чаще всего ею страдают женщины, изредка, однако, можно ее встретить у маленькой собачки, а случайно и у мужчины. Эта, в высшей степени печальная, слабость, лишает человека рассудка больше, чем всякий другой род страха. Ее не удается побороть ни убеждениями, ни усовещеванием. Женщина, которая не побоялась бы самого черта, — ни даже мыши, — совершенно теряется и стушевывается при блеске молнии.
И так, я проснулся, как я об этом уже вам рассказывал, вследствие откуда-то доносившегося, сдавленного крика: «Мортимер, Мортимер!» Собравшись на скоро с своими пятью чувствами, я поднялся в темноте и ответил:
— Ты меня зовешь, Эванжелика? В чем дело? Где ты?
— Я заперта в прачечной! как тебе не стыдно лежать и спать в то время, когда надвигается такая ужасная гроза?
— Да кому же может быть стыдно, когда он спит? В этом нет никакого смысла; человек не может стыдиться во время сна, Эванжелика.
— Я, Мортимер, отлично знаю, что это не в твоих привычках.
И я услышал звуки сдавленного рыдания. Эти звуки заставили смолкнуть жесткие слова, которые просились мне на язык и вместо них я произнес следующее:
— Милая, мне очень жаль! право, мне сердечно жаль. Я не хотел этого… выходи и…
— Мортимер…
— Боже, что такое, мое сокровище?
— Мне что-то сдается, что ты все еще в постели?
— Отчего же бы и не так? конечно.
— Вставай сию минуту. Мне кажется, что тебе следовало бы хоть сколько-нибудь заботиться о своей жизни, ради меня и детей, если не ради себя самого.
— Но, сокровище ты мое…
— Перестань, Мортимер, ты знаешь, что во время грозы самое опасное место — постель. Это написано во всех книгах. Но тебе все равно, ты все-таки остаешься в ней и готов скорее безрассудно пожертвовать своей жизнью, Бог знает ради чего… разве из-за того только, чтобы вечно оказываться правым и…
— Да я, черт возьми, Эванжелика, уже больше не в постели, я…
Эта тирада была прервана внезапным блеском молнии, сопровождавшимся сдавленным криком моей жены и страшным раскатом грома.
— Вот! Теперь ты видишь, к чему это ведет. О, Мортимер, как можно быть столь бессовестным, чтобы призывать черта в такую погоду?
— Я вовсе не призывал его. И это случилось совершенно не потому; это бы случилось, если бы я не сказал ни словечка, и ты отлично знаешь, Эванжелика, или тебе, по крайней мере, следовало бы знать, что если атмосфера пресыщена электричеством…
— О, будь ты теперь прав и еще тысячу раз прав. Не понимаю, как ты можешь так поступать, зная, что у нас нет громоотвода и что твоя бедная жена и дети совершенно предоставлены на милость Провидения… Боже мой, что ты делаешь? Зажигать спичку? При такой погоде, да ты совсем помешался!
— Черт возьми, что же в этом за беда? Ведь тут так темно, как внутри коровы и…
— Потуши, сейчас же изволь потушит свечку. Тебе хочется всех нас бессердечно погубить? Ты прекрасно знаешь, что ничего так не привлекает молнию, как свет! (Фет-крах! бум! — болюм! — бум!)
— Ай! ну, вот, слушай, теперь ты видишь, что ты наделал.
— Что такое? Спичка может, пожалуй, привлечь молнию, но уж никак не вызвать ее, ручаюсь тебе в этом. Если же этот выстрел, действительно, имел целью мою спичку, плох-же был прицел.
— Постыдись, Мортимер. Оба мы находимся с глаза на глаз с смертью, а у тебя хватает дерзости на такие речи в столь торжественную минуту. Если у тебя нет желания, Мортимер…
— Что?
— Да молился-ли ты сегодня перед сном?
— Я… Я… только что собирался и вдруг мне пришло в голову высчитать, сколько будет 12 раз 13 и…
(Фет-Бум! — бум! — бумерумбум! — бом! — крах!).
— О, мы погибли, безвозвратно погибли. Как мог ты позабыть об этом при такой погоде?
— Да ведь тогда не было еще такой погоды. Не было ни одного облачка на небе. Каким образом можно было угадать, что из за такого маленького упущения с моей стороны начнется весь этот грохот и шум? С твоей стороны, право, недобросовестно делать столько скандала из этого, зная, что это случается так редко. Раньше я этого никогда не забывал, никогда со времени большого землетрясения, виною которого тоже, кажется, был я…
— Мортимер, что ты говоришь! Разве ты забыл желтую лихорадку?
— Дорогая моя, ты вечно приписываешь мне появление желтой лихорадки. Но мне кажется, что это совершенная бессмыслица. Неужели мое маленькое упущение против набожности повело бы так далеко? Куда ни шло, я могу еще взять на себя вину землетрясения, так как оно случилось по соседству, но лучше пусть меня повесят, чем быть ответственным за всякую чертовку…
(Фет, бум-бум-белум-бам!).
— Боже, Боже мой, наверно где-нибудь ударило. Мы дня больше не проживем и когда нас не станет, ты будешь удовлетворен, зная, что твоя богохульная болтовня… Мортимер!
— А! что там опять?
— Твой голос звучит, как будто, Мортимер, ты стоишь перед открытым камином?
— Это действительно мое преступление в настоящий момент.
— Уходи сейчас же. По-видимому, ты окончательно решился погубит всех нас! Разве ты не знаешь, что нет лучшего проводника для молнии, как открытый камин? Куда же ты теперь пошел?
