Горькие туманы Атлантики

Небольшой аэропорт исландской столицы принимал только моторные самолеты, и тяжелый «Боинг-727» приземлился на американской военной базе в Кефлавике… Три часа, пока длился полет от Копенгагена, Лухманов неподвижно просидел в кресле. Он отказался от ужина и лишь беспрерывно курил. Где-то внизу, в восьми тысячах метров, лежала Атлантика. Она была закрыта сплошными слоями туч, которые сверху тоже чудились океаном. Ночь наступила быстро, внезапно, за иллюминаторами воздушного лайнера — казалось, рядом, рукой подать, — заголубели первые звезды. Лухманов почему-то пожалел о том, что этих звезд не видят сейчас штурманы судов там, внизу.

Когда взлетали в Копенгагене, в туманистой влаге мороси он мельком увидел тяжелые зимние волны пролива. Наверное, в океане штормило. А здесь, на высоте, было удивительно покойно. Слух постепенно привык к низкому гулу турбин и уже не воспринимал его. Изредка этот гул нарушался коротким и мелодичным звоном — тогда в салоне бесшумно появлялась тоненькая стюардесса с губами, подведенными серебристой помадой, и улыбчиво склонялась к кому-то из пассажиров. Все это виделось Лухманову призрачно, каким-то вторым, отрешенным планом: время вдруг для него сместилось и перепуталось…

Уже два года, как он ушел с корабля. Служит теперь в Министерстве рыбной промышленности, капитаном-наставником. По делам министерства и летел в Исландию. Но думать о делах не хотелось… Грезился ему океан внизу, в глубине мироздания, и события тридцатилетней давности все чаще и настойчивей воскресали в памяти. Неужели он снова увидит маленький Акранес — без улиц, с беспорядочно разбросанными постройками? Угрюмые берега Хвал-фиорда? И рейд в глубине его, трижды проклятый и трижды благословленный на множестве языков и матросских жаргонов? С годами Лухманову порою казалось, что наслоения последующих событий и лет затуманили, отодвинули почти в небытие все, что происходило тогда, в сорок втором, и что он уже никогда не припомнит с живой остротой, почти физически ощутимо ни запаха крови и гари на палубах, ни белого поля льдов, смыкающихся над могилами моряков. Но сейчас, когда каждая минута полета приближала к Исландии…

Весть о командировке он воспринял спокойно. Лишь потом осознал вдруг, что это командировка в минувшее, в его, Лухманова, молодость. В последнее время его все чаще беспокоило сердце, он уставал и мечтал об отдыхе задолго до очередного отпуска. И потому опасался, что Ольга начнет отговаривать от поездки. Но, видимо, она понимала, что у мужчин бывает своя, особая, память. Положила руки ему на плечи, промолвила, как случалось в жизни не раз:

— Крепись, Лухманов. — И после паузы, улыбнувшись, добавила: — Может быть, ты допишешь мне там неоконченное письмо?

Что ж, и в ее, Ольгину, молодость Хвал-фиорд вошел непрошеной первою сединою…

В Кефлавике Лухманова встретил представитель посольства. Американский матрос в белой шапочке-бескозырке проверял на выезде с базы машины. Но, опознав советскую «Волгу», лишь помахал рукой, освобождая дорогу и что-то с улыбкою прокричав. Интересно, похож ли этот матрос хоть чем-то на лейтенанта Мартэна? Или на капитана Гривса, старого моряка и друга, печальный дневник которого затем обнаружили в шлюпке, затертой льдами? Или этому в белой шапочке больше сродни те матросы-подонки с транспорта «Трубэдуэ»?.. Помнится, незадолго до смерти Мартэн сказал ему, Лухманову: «Три берега, три великих берега — Америку, Англию и Россию — омывает Гольфстрим. А Гольфстрим ведь теплое течение… Пока мы вместе, земля, черт возьми, не станет коричневой!»

— Вы привезли сюда русскую зиму, — пошутил атташе, прерывая думы Лухманова. Всюду лежал снег, который в свете фар поблескивал под легким морозцем; воздух был настолько прозрачен и чист, что звезды казались гораздо крупнее и ярче, нежели в южных широтах. «Исландия» — ледяная страна — название вводило в заблуждение многих. А теплый Гольфстрим если и не очень-то согревал эту землю летом, зато делал зиму влажной и мягкой: январская температура в Рейкьявике держалась, как правило, плюсовая.

Дорога огибала залив, который угадывался слева сплошной темнотой. А впереди все шире открывалась веселая россыпь огней едва ли не самой маленькой европейской столицы.

Когда въехали в город, в ряды приземистых коттеджей, возле каждого из которых стояли припорошенные снегом машины самых различных марок, Лухманов обратил внимание на то, что все прохожие — и мужчины, и женщины — прогуливались с непокрытыми головами. Вспомнил, что здесь головных уборов чаще всего не носят вообще, одеваются сравнительно легко, заменяя верхние одежды знаменитыми шерстяными костюмами и теплым, на птичьем пуху, бельем. Пожалел, что не захватил фуражку: в шапке, наверное, будет выглядеть белой вороной, бросаться в глаза… А вокруг уже сверкали цветные огни и световые узоры реклам и витрин, проносились рискованно, без всяких правил, автомобили — от полукруглых крошечных «фольксвагенов» и модных зализанных «фордов» до длинных, как гончие, «плимутов»; маленькие желтые бульдозеры с такими же желтыми фонарями-мигалками на кабинах отодвигали с обочин дороги сугробы грязного снега. Водитель-москвич то и дело чертыхался, однако вел свою «Волгу» так же рискованно лихо.