Женщина уже не сопротивлялась, она только мотала головой и что-то шептала искусанными губами, слизывая с них слезы. Левая нога под давящей тяжестью чужого тела ушла в сугроб, совсем окоченела, она перестала чувствовать ее. Наконец он оттолкнулся от ее плеч, пружинисто подскочил и встал на ноги. Отряхнул с колен снег. Звякнул молнией, застегивая джинсы, и сказал дружку, который сидел на ее ноге:
— Давай, она не рыпнется…
Она догадалась: держать ее больше не станут — и попыталась отползти, но ее снова схватили за ноги… Смеясь ей в лицо, они решали. Женщине казалось — пусть они лучше убьют ее.
— Мальчики, у меня же… мне же сорок… что вам… — едва слышно выговорила она.
И тогда тот, второй, сказал:
— И правда, ну ее…
Они дружно подняли ее на ноги, но стоять ей было тяжко и стыдно — растерзанной, с порванным бельем, с задранной юбкой, в распахнутом пальто, узкая юбка никак не спускалась сама. Женщина закрыла лицо руками и закачалась. Парни удержали ее, подтащив к сосне, прислонили спиной к стволу.
Теперь заговорил тот, который полчаса назад подошел спросить, как пройти к детскому санаторию, а потом кинулся, повалил, закидал лицо острым обжигающим снегом…
— Слушай, Танька, внимательно. Если заложишь, что с тобой, сделаем с твоей девкой. От чего она лечится в том санатории? — он кивнул на лес, за которым скрывались корпуса. — Значит, и по психиатрам и по гинекологам с ней набегаешься. «Спрут» смотрела? Значит, грамотная, понимаешь. И не надейся, что нас посадят. Не мы, другие… Нас много. Это работа приятная, а платят за нее хорошо, желающие найдутся. Это раз. Два. Слушай, Танька, нечего глаза закрывать — от этого в твоем возрасте не дохнут. Тебе, падле, денег предлагали? Предлагали. Ты взяла? Нет. Хотела быть честной. Вот и пришлось тебя обесчестить, чтоб желания совершенствоваться испарились. В марте и апреле от Ламко пойдет большая партия на продажу. Там, если не копаться, все будет нормально. Тем более налепим бирочки «Монтаны», потребитель не подведет. И жаловаться не будет — на закордонных не жалуются. Сделаешь проверку — и с приветом, Татьяна Ивановна, подпись: Никонова. И не вздумай что-нибудь ляпнуть Ламко — она вне игры. Скажешь ей или в своей паршивой инспекции язык протянешь, ревизию напустишь, облаву торгагентам из милиции устроишь — вообще убьем. И тебя, и твое отродье…
Они перестали ее поддерживать, запахнули дубленки и пошли, не оглядываясь, прочь, громко разговаривая и смеясь на скором ходу.
Женщина сползла в сугроб, села, хотела застегнуть пальто — верхняя пуговица отскочила. Она машинально вытерла мокрое лицо, и тут из носа хлынула кровь. Ярко-красные пятна расплывались на снегу, когда она отряхивала руку, которой унимала кровь и боль свою. Прижимая к лицу колкий февральский снег, она думала о своей девочке. Не о себе.
А те двое быстро прошли небольшой перелесок на пути к детскому санаторию. Кругом не было ни души, и они это отлично знали. Они уже видели хорошо укатанную дорогу, выходящую на шоссе. На обочине дороги их ждала машина — бежевые «Жигули» последней модели.
Подойдя к авто, парни дружно, как по команде, открыли левую и правую задние дверцы и дружно, ловко, быстро прыгнули на заднее сиденье.
— Порядок? — спросил их водитель «Жигулей», потянулся к ящичку на панели, в просторечии прозванному «бордачком». — Как впечатление?
— Да что там, Григорий Борисович… Сорокалетнее бревно. И задница мерзнет.
Водитель резко обернулся, сказал сочувственно:
— Понимаю. Когда начинал, тоже приходилось, — протянув деньги, добавил высокомерно, — чтоб уйти с исполнительских должностей, братцы, нужно доказать, что способен работать головой, а не только лапами да той штукой… Учтите, подвезу только до Окружной. Меня ждут на уик-энд. Дачные радости: последний день февраля, последние лыжные утехи. Да, — вдруг тревожно спохватился он, — с этой тварью все будет о’кей?
— Гарантируем, Григорий Борисович. Уделали по высшему пилотажу. Да и в этом году нам должно везти. Хороший для нас год наступил, 1988 год, год Дракона: а мы оба — с 1964-го…
И все трое рассмеялись вполне добродушно.
Телефон зазвонил в половине восьмого. Тамара вскочила, побежала босая… Вадиму Федоровичу стало жаль ее, как-никак праздник, хорошо бы отоспаться. Через минуту Тамара вернулась и с укоризненным вздохом сказала негромко:
— Арбузов. Неймется ему… — И снова залезла под одеяло. А Вадиму Федоровичу пришлось вставать. Он удивился. Что такое заставило барина и самому подняться рано, и его вытащить из постели? Праздник! Сегодня же День Победы. Сорок третья годовщина.
— Вадим Федорович, немедленно приезжайте ко мне, — сказал Арбузов. — Такси я оплачу. Разговор не телефонный. Но крайне необходимый, крайне!
— О господи! — выдохнул Вадим Федорович, не особенно соображая спросонья. — Что случилось? С праздником, кстати.
— Да, с праздником, — понуро ответил Арбузов. — Только давайте скорее, или вы можете меня не застать!
— Да в чем дело?! — Вадим Федорович начал раздражаться, он терпеть не мог недомолвок, не та профессия.
— Дело в том… Словом, будет дело — И Арбузов повесил трубку.