Сергей Булыга
Глаголь добро
(Слышно на масленицу от блаженного Юрья)
В былые времена по нашим палестинам один лекарь ходил. А может, и не лекарь даже, а просто знахарь, шептун или совсем ведьмак какой. Времена были темные, непросвещенные; одни люди в нечистую силу верили, другие в нее превращались и творили безобразия. Но потом времена изменились, просветились, и колдовство само собой перевелось. А тогда... тот самый лекарь почитался наипервым ведьмаком. Но он был не опасный, а даже полезный, потому что свое дело крепко знал и характер имел примирительный. Если, скажем, на кого мутный глаз навели или спина отнялась, если змея укусила или же просто хозяйка заела - он такую болезнь в одночасье лечил. Но это, правда, многие умели. А он, лекарь наш, и бессловесную тварь ублажал. Вот перестанет наседка нестись, он ей кукиш покажет - здорова кура! А если кабанчику ухо почешет, так потом того зверя семерым не поднять. Или, скажем, девку замуж не берут, он против ветра плюнет, свистнет - и женихи в ворота ломятся, отбоя от них нет.
Так что, сами понимаете, такому лекарю кругом почет и уважение. Но интерес к нему не в том, а в другом - в том, какие он речи водил...
Э, да я вот что забыл! Было ему примерно... Да кто его знает - ведьмак есть ведьмак! Весь чернявый такой, как цыганская ночь. Мы его Шпаком [шпак - скворец (бел.)] прозвали - Шпак да Шпак. И он не обижался.
- Да, - говорил, - я Шпак, я птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра руками взмахну и улечу я в теплые заветные края.
Но не улетал пока, медлил.
И вот, бывало, придет и возьмется лечить. Расспросит, что да где болит, книгу из торбы достанет, раскроет, пошепчет и лечит. Мы его слабинку знали, и потому всегда интересуемся:
- Что за книга такая? И правда ли, что в ней любые чудеса прописаны?
Шпак тотчас обрадуется, про лечение забудет.
- Правда, - говорит.
Откроет и показывает:
- Вот видишь, - говорит, - будто кто стоймя стоит, язык высунул? Эта буква "глаголь" называется. А эта, что на дом похожа, эта "добро". Они и есть главные буквы, от них все строится. А привез я эту книгу из теплых краев. Я ведь не здешний, я из страны Шамбалы приблудившись.
И тут он всегда непременно замолчит, вроде бы как вспоминает. Тогда мы к нему:
- А что это за страна такая?
А он:
- Сейчас покажу.
Раскроет книгу и пошел чесать:
- За Индейским царством, за Опоньским государством...
И навалит такого, что за неделю потом не расчухаешь. В этой Шамбале ни зимы, ни лета, а всегда жниво, всегда сенокос, всегда масленица и все разом. Там лаптей никто не плетет, лапти сами на деревьях растут. Там молочные реки, там сметанные моря, там водка в колодцах. И бабы все ядреные и незамужние.
Вздыхают мужики, а Шпак дальше городит:
- Там мужики степенные, работящие, малопьющие, все на гармониях играть мастера. И плешивых нет; все сплошь кудрявые и обходительные.
Бабы слушают, рты разинули.
- Еще, еще! - просят.
Да могли б и не просить, теперь Шпака и так до утра не остановишь. И заливает он про луга заливные, про леса земляничные, про дороги пуховые, про пороги парчовые...
У него спросят:
- А кабы нас туда, так взяли бы? Или там все кругом занято? Небось, как мухами усижено!
Смеется Шпак:
- Так у той Шамбалы конца и края нет. Там где ни станешь, везде середина!
Тут у него давай просить:
- Дай подержаться!
Даст. Листаем книжечку, а там буковки ровными рядочками. И простые, и мудреные, и с заковыками. И такие все разные, и так много их - ну точно, как мы сами, люди непохожие, на земле вперемешку рассыпаны. И вот она, жизнь: рядом, открытая, а такая вся непонятная!
Отдадим книжечку, он ее тотчас рукавом утрет, в торбу спрячет, шапку наденет - и к двери.
А за леченье он ничего не брал. Ну, поест, ну, поспит, ну, одежду новую - не откажется. Если, конечно, старая на плечах не держится. А чтоб остаться там, корень пустить - тут ни в какую.
- Я, - говорит, - Шпак, птица перелетная; мне летать на роду написано.
И уж в какие сытые дома ни приглашали, все равно откажется.
Говорят ему:
- Куда ты идешь, босоногий? Зима на дворе, дороги заметенные. Оставайся, живи, мы тебе в красном углу постелим, мы тебя за отца родного почитать будем. Да и хворым и убогим такое удобней - всегда знать будут, где ты обретаешься.
- Нет, - говорит, - не могу, не взыщите.
И так он посмотрит, и так улыбнется, что никакой обиды, никакой досады не оставит.
И - в двери...
Ему что? Он взял да ушел. А нам каково? Смущается народ.
И вот помаленьку-полегоньку стали Шпака все чаще к себе призывать. И не столько через хворь, сколько через интерес. Призовут и пристанут: читай да читай! А он никогда никому не откажет; сядет, книжку раскроет, читает...
Что-де в той Шамбале из-под земли кругом криницы бьют. И кто в такой кринице умылся, тот умом просветлел, грамоту уразумел; слепой прозрел, рябой очистился, подневольный... только там подневольных нет, там такое слово и не слыхано.
Нравится людишкам Шпакова книжка, они Шамбалу к своему житью примеряют - непорядок получается. Обидно, прямо скажем, непорядок. Ну чем они хуже других? Ничем! Вначале об этом на печках шептали, а после вслух заговорили. Везде, где попало. И на Шпака кивают - видал человек!