Как-то в осенний вечер 1951 года я пришел в ДИТР – дом инженерно-технических работников. Я часто там бывал. Танцы в зале меня не интересовали, но в вечерний ресторан, если заводились деньги, хаживал, а главным, что притягивало, была отличная библиотека – добрых полмиллиона томов. Все полмиллиона книг меня не влекли, но с тысячу я охотно бы присвоил. И еще в библиотеке были Аркашка Вермонт, остроумный неудачник, и Алексей Николаевич Гарри, бывший ординарец Котовского, бывший журналист, бывший озорник, ныне смирившийся (в поступках, но не в острословии).
Выйдя из библиотеки, я увидел на площадке свою лаборантку Марию Скобликову с какой-то молодой женщиной. Я и отдаленно не подозревал, что наступил поворотный пункт моей жизни, но не постеснялся бесцеремонно разглядывать Машину знакомую. Мне показалось, что создатель этой женщины не то просто торопился, не то драматически опаздывал с созданием: все нужные детали уже использованы, и надо конструировать из того, что попадается под руку. Она являла собой телесный образ схлеста противоположностей и собрания несовместимостей. Крупное тело одновременно поражало красиво прорисованной фигурой. Лицо – полное, даже не миловидное, скорей некрасивое, было озарено какой-то высшей женственностью. И очень приятен был голос – звучный и умный, я подчеркиваю это определение – умный, быстро и тактично разнообразивший интонации. Этот голос хотелось слушать.
У незнакомки были дела в библиотеке, она прошла туда. Маша объяснила мне, что разговаривала с женщиной, недавно приехавшей в Норильск.
– Зовут ее Галя Ленская. Двадцать три года. Устроилась не то библиотекаршей, не то бухгалтером. Играет в нашем народном театре, и все говорят – хорошо. Еще поет, и тоже хорошо. Жизнь сложилась неважная – муж, майор-финансист, пьет зверски. Она на материке терпела, а здесь не захотела. Не думаете ли поухаживать за ней, пока кто другой не прибрал к рукам?
– Не хочу, – сказал я. – Моя первая жена была из актрис, самая дорогая мне возлюбленная тоже. Теперь я и в театр не хожу. Хватило на всю остальную жизнь.
Ленская вскоре вышла из библиотеки. Она кивнула Маше и стала спускаться. Ходила она странно, слегка косолапя и покачиваясь. «Походка у тебя не богини», – вспомнил я строчку из сонета Шекспира. Но и в этой походке, далекой от величавого шествования и от резвого шага, было столько женственности, что я залюбовался. Она обернулась и нахмурилась, ей не понравилось мое вызывающее разглядывание.
– Меняю мнение, – сказал я. – Знакомьте меня с ней, Маша.
– Она близорукая, – честно предупредила Мария. – Сегодня я в первый раз увидела ее без очков.
– Самый хороший вариант. В меня влюбляются только близорукие женщины. Вероятно, по неспособности разглядеть мои недостатки. Достоинства выпячиваются, а на недостатки нужно острое зрение.
Мария пообещала на другой день познакомить меня с Галиной Ленской. И, естественно, обещания своего не выполнила. Впрочем, иного я от нее и не ждал. Она была из дальнозорких.
Настоящее знакомство совершилось в новогодний вечер. Мой друг Слава Никитин, выбравшись на волю, свято соблюдал ритуалы всех праздников. К тому же он недавно переселился из моей комнаты, где жил полгода после освобождения, в собственную квартиру. И хоть он с десяток раз отмечал радостное переселение возлияниями, упустить приход нового года, ничем не смочив горло, естественно, не мог. Для меня была припасена, тоже по обычаю, бутылка коньяка. Кроме того, стол уставили спиртом и шампанским, количества определялись по старому нашему с ним принципу: сколько каждый сможет одолеть и – на всякий случай – еще столько же. В отличие от меня, способного единоразово пить помногу и месяцы равнодушно проходить мимо тумбочки, где «киснул» спирт или «бродило» шампанское, Слава тогда пил и часто, и помногу, и не терпел у себя дома праздного «брожения» и «скисания». Правда, у него было и важное ограничение страсти к возлияниям – говорливая и придирчивая жена Клара и трое детишек. Слава был не только хорошим инженером на заводе, отличным – то есть умело нарушающим все запреты – зеком в лагере, но и недурным отцом: алкоголиком он так и не стал.
Гостей он пригласил точно по количеству стульев, какие имелись в квартирах, его и соседской по лестничной площадке. Среди гостей я увидел и Галю Ленскую, которая пришла с моим хорошим знакомым Осей Ковнацким – он в те дни подбирал к ней ключи. Конечно, Ося и не подумал меня с ней знакомить, но Клара, любившая сводить людей, подвела меня к ней. За столом Галя сидела между мной и Осей. Застолье шло нормально – много пили, много ели, много смеялись, пели и танцевали. И еще ублажали себя тостами за освобождение в наступающем году. Ибо все мы были свободными невольниками.
Этот печальный парадокс требует объяснения. В стране все больше набирали бег две кампании. В городах среди тех, кого мы называли «потомственными вольняшками», шалела борьба с космополитизмом – то есть в первую очередь с евреями, а также и с прочей интеллигенцией, подозреваемой в несочувствии сталинскому режиму. А лиц, осужденных в свое время по политическим статьям и освободившихся с паспортными ограничениями, снова забирали: на материке сажали повторно в тюрьмы, выискивали, нельзя ли прихлопнуть новым лагерным сроком, это легко удавалось – «материал» на каждого всегда имелся. А если срок не выплясывался, великодушно уводили в ссылку – как правило, бессрочную. Бессрочность мы понимали так: до смерти – либо твоей, что всего вероятней, либо смерти Сталина. А он стал до того легендарен, что воображался уже бессмертным. На XVIII съезде партии Лев Мехлис провозгласил: «Да живет вечно наш Сталин!» В трепе с Гумилевым. Штишевским и Витензом – с ними я был всего откровенней – я говорил, что титул «Ваше величество» отцу народов не личит, он явно выше всякого величия, а вот «Ваше бессмертие» отлично выразило бы его сокровенные пожелания самому себе.
