Сергей МИХАЛЁВ
ФОРС-МАЖОР
"Я никогда раньше не падал во сне..." Диспетчер открыл глаза. Яркие зеленые Шифры "06.21" высвечивали уголок телефонного аппарата. Привычно выбросив перед собой руку и привычно застонав от дикой боли в мускулах, он схватил трубку. Нет гудка. Он не побежал колющими прыжками к соседям, разбуженным ошибочным междугородним звонком, знал, что лишь потеряет на этом несколько драгоценных мгновений. Его телефону молчать ровно четырнадцать секунд. Запивая таблетку кислой вчерашней (вчерашней?) минералкой, диспетчер успел позволить себе возмутиться. "Блокиратор! При моей-то профессии! Без спроса! Хамство со стороны телефонней станции!" Впрочем, при чем тут станция... Нищета наша... Нищета.. (Гудок) Аккуратней и жестче. Чтоб не сорвался палец, как вчера (вчера?). Два, три, четыре длинных, восемь... Проснулся.
- Михалыч! Сизов. У меня десять секунд. Немедленно передавай на борт семьсот дробь сорок третьего: "Штурвал на себя! Резкий набор высоты!" В уме! Объясню! Отвечу! Передавай же, гад!.. Не отвечает?.. Потом...
"06.22" - вздрогнули цифры. На получилось... Седьмого марта в шесть часов двадцать две минуты аэробус, выполнявший рейс 700/43, при заходе на посадку в условиях низкой облачности врезался в скалу. Все триста два пассажира и экипаж погибли...
Теперь можно не спешить. Медленно одеваться. Долго плескать в лицо холодной водой. Только через тридцать семь минут позвонит Алексей Михайлович, старший диспетчер. А он вновь не подойдет к телефону. Тогда еще через сорок одну минуту за ним примчится белая "Волга" начальника аэропорта с обозленным, поминутно зевающим водителем. Можно разозлить его еще больше, долго не открывая дверь, изобразив едва проснувшегося, но тогда опять придется выслушивать длинный злобный монолог, растянутый до стеклянных дверей аэровокзала.
Нет, и в этот раз он встретит водителя на лестничной площадке, скажет пару сочувственных слов и получит в награду девятнадцать минут павианьих воплей какого-то рок-ансамбля, под которые легко ни о чем не думать перед тяжелым разговором с начальством, где каждое слово он помнит наизусть.
Он будет все объяснять дурным сном, совпадением, может быть, и телепатией, только бы отвязались наконец, отпустили, пообещав вернуться к этому идиотскому разговору уже после праздника, хотя какой праздник - нужно срочно собирать комиссию, вылетать на место катастрофы... Обещание свое начальник выполнит, под вечер снова пришлет машину, и дется в его кабинете писать бассмысленную тельную записку под изучающим взглядом молодого человека в штатском, который не представится, не поднимется с кожаного дивана у зашторенного окна, а начальник сразу, не прочитав, передаст ему исписанный листок и кивком головы отпустит диспетчера, и они вновь встретятся лишь в очередное утро. Я можно опять нацарапать на белом листе свою любимую песню Владимира Высоцкого "Порвали парус" и ожидать резкого оклика от молодого человека, требующего объяснений, и отмолчаться, и быть увезенным на психометрическую экспертизу, и провалиться в ненормальный черный сон на казенной койке, чтобы очнуться в шесть часов двадцать одну минуту на коврике у своего дивана.
Но это будет потом, так или иначе - как он сам захочет, а пока можно пойти в диспетчерскую и долго-долго молчать, глядя на суетящегося Михалыча я зная, что бесполезно сейчас с жаром уговаривать его, растолковывать, как он должен действовать, когда завтра заступит на смену. Завтра не будет. Для Михалыча будет сегодня, а для него вчера. Лучше всего вернуться в город на рейсовом автобусе (такси он так и не сможет дождаться), закрыться наглухо в пустой квартире, зажав уши руками, отключив телефон, и думать, думать, перебирать в уме новые, новые варианты, пока вечером не придет машина.
Сколько он их использовал, вариантов... Когда первый раз повторилось злосчастное утро, когда ему окопа девяти часов позвонил Алексей Михайлович и передал приказ начальника вылететь в составе комиссии, он решил, что это повторная катастрофа, и подумал в ярости: "Как же так. Ведь даже слепая молния дважды не ударяет в одно и то жо место. До чего же мы докатились, до чего довели Аэрофлот!" Он был так расстроен, что не обратил внимание на повторяемость действий членов комиссии (а потом подстерег, успел поддержать медика-старичка, не дал ему поскользнуться на трапе и больно ушибить коленку. Он потом многое предотвратил, и комиссия, вылетев на час раньше, чем прежде, работала необычайно быстро и четко - все он предусмотрел, подавил в зародыше все накладки. Кроме самой катастрофы!..
Но это опять же потом, а в первый раз до него начал доходить смысл происходящего с ним, когда он наткнулся на врезавшуюся в память со вчерашнего дня картину: обгоревшие останки ребенка, прижавшего к себе совершенно целого вельветового медведя... Тогда он понял, что сошел с ума, и рухнул наземь, вжимаясь в снег лицом, и никто не удивился, не встревожился, все держались на последнем нерве, не в силах терпеть этот ужас... И он через минуту встал, с захолодавшим сердцем продолжал работу, вздрагивая перед каждой предугаданной деталью.
