Светлой памяти моих родителей
Нины Сергеевны и Христофора Сергеевича
посвящаю.
Старинное кремнёвое ружьё вот уже сорок лет висит на стене в нашем доме. На тонком кожаном ремешке, прямо над тахтой, на маленьком коврике. Висит себе и висит, кого удивляет, кого восхищает, а кого и настораживает — огнестрельное оружие! За все эти годы не было ни одного мальчишки, ни одного пожилого мужчины, который бы не попросил: «А можно хоть минуточку подержать его?» Нам не жалко, мы всем разрешаем, пусть потешатся, покрутят в руках, приложат к плечу. Я лишь поглядываю и каждый раз убеждаюсь в прописной истине: все мужчины до старости остаются мальчишками. Только некоторые это ловко скрывают, таят в себе, боясь навредить своей значительности, имиджу, как сейчас принято говорить.
Знатоки утверждают, что возраст нашего ружья насчитывает не менее двух веков. Не знаю, возможно, что так оно и есть. Мне же ведомы лишь последние семьдесят лет его жизни…
Впервые я увидела его в Тифлисе маленькой девочкой в квартире дяди Гургена, папиного друга. Он жил в знаменитом доме известного нефтепромышленника, благотворителя и мецената А. И. Манташева. Улица, на которой стоит дом, начинается прямо от главной площади города и за мою жизнь не раз меняла свои названия — Гановская, Акакия Церетели, Галактиона Табидзе, — а дом как стоял, так и стоит. Спросите любого тбилисца, где манташевский дом, — его вам тут же укажут.
Высота потолков в комнатах по нынешним временам весьма обременительна — более четырёх метров, — штор и гардин не напасёшься. Видимо, по этой причине ружьё на стене выглядело не таким большим, как смотрится сейчас. С ним соседствовали другие орудия убийства — пара таких же ружей, кремнёвые пистолеты, револьвер английского производства с надписью по всему стволу: «Special for Caucasus». Словом, дядя Гурген коллекционировал старинное оружие. Папа порой иронизировал, говоря, что бедный Гурген потому и не женится, что ни одна женщина не сможет ужиться с этими допотопными монстрами.
И вот однажды ружьё выстрелило…
Конечно, по законам драматургии, ему и следовало выстрелить — тут ни удивляться, ни возмущаться не приходится, хотя Чехов и говорил вовсе не о жизни, а о театре. Но разве не упредил его другой гений, утверждавший, что жизнь — это театр, а мы в нем актеры? Как ни крути, как ни рассуждай, а антикварное создание справило свое исконное ремесло — выстрелило! И попало! Только не в того, кого хотело убить, в моего папу, а в меня, потому что папы к тому времени уже не было на свете. Случилось это в тот самый день, когда я начала читать «документальное повествование» (так определяет жанр сам автор) Сурена Газаряна «Это не должно повториться», предваренное письмом А. Т. Твардовского от 13 марта 1967 года[1], в те годы главного редактора журнала «Новый мир». Опубликовал повесть журнал «Звезда» в первом номере за 1989 год. Автор не дождался выхода повести в свет…
Прочитав первые несколько страниц, я кощунственно воскликнула: «Господи, как хорошо, что папа умер!» Меня ранило, контузило, измочалило это чудовище, глядящее со стены равнодушно, даже с некоторым укором и недоумением: разве вас не предупреждали, разве вы этого не знали, не догадывались? Справедливости ради и в оправдание этого бездушного убийцы следует сказать, что однажды оно действительно попыталось предостеречь нас. Но мы не поняли, не вняли.
Вот как это было.
Мы с мужем уехали на месяц в Переделкино и, когда вернулись, заметили что-то непривычное в комнате. Не сразу догадались, в чём перемена, пока не увидели ружьё, притуленное к стенке, в углу. Оно стояло на полу, опираясь на массивный приклад из слоновой кости, задрав к потолку свой инкрустированный серебром и позолотой ствол, и с него двумя ошмётками свисал ремень, разорванный почти посередине.
Дело в том, что наша дочь, в ту пору студентка консерватории, решила в наше отсутствие перебраться из своей комнаты к нам и спала на той самой тахте, над которой висело ружьё. Большую часть её комнаты занимал огромный рояль, салонный Becker, и, видимо, не только многочасовые занятия, но и сам рояль массой своего чёрного лакированного туловища физически утомляли её, как бы давили на сознание, не позволяя ей полностью расслабиться, отдохнуть, переключиться на отдых, чтение. Однажды вечером, увлечённая книгой, она внезапно почувствовала необъяснимую тревогу, почти страх; инстинктивно вскочила с тахты и, не отдавая себе отчёта в том, что же происходит на самом деле, почему-то стала внимательно рассматривать ремень, на котором висело ружьё. Он был перетёрт и почти полностью разорван, держался буквально на миллиметровом перешейке. Когда дочь снимала ружьё со стены, ремень в её руках полностью разорвался. Поставив потенциального убийцу на пол, она так разволновалась постфактум, что долго не могла ни читать, ни заснуть…