Введение
Собака по кличке Черчилль
Во времена моего детства не было никаких сомнений в том, что Черчилль – величайший государственный деятель из тех, которых когда-либо дала миру Британия. С раннего возраста у меня было довольно четкое представление о том, что он сделал: вопреки всем трудностям привел мою страну к победе над одной из самых отвратительных тираний в истории человечества.
Я знал ключевые моменты биографии Черчилля. Мы с братом Лео настолько усердно изучали иллюстрированную книгу Мартина Гилберта о жизни Черчилля, что запомнили подписи ко всем фотографиям.
Мне было известно о его мастерстве в искусстве составления речей, и мой отец (подобно многим отцам в те годы) периодически цитировал некоторые из его знаменитых высказываний. Я знал уже тогда, что это искусство исчезает. Черчилль любил пошутить, не отличался почтительностью и даже по стандартам своего времени не был политически корректен.
За ужином нам рассказывали апокрифические истории, например о том, как Лорд – хранитель печати пришел к Черчиллю, когда тот был в туалете. «Скажите Лорду – хранителю печати, которому я нужен, что я запечатан в своем нужнике», – распорядился Черчилль («Tell the Lord Privy Seal that I am sealed to my privy»). Мы знали и его ответ Бесси Брэддок, члену парламента от лейбористов, которая упрекнула его в том, что он пьян. Черчилль сказал с ошеломительной грубостью: «Моя дорогая Бесси, а вы уродливы. Я к утру протрезвею, вы же так и останетесь уродиной».
Я также кое-что слышал о министре-консерваторе и гвардейце. Вы, наверное, знаете эту историю и без меня. Тем не менее я расскажу ее каноническую версию, которой со мной поделился сэр Николас Сомс, внук Черчилля, за ланчем в отеле «Савой».
Даже делая скидку на то, что Сомс блестящий рассказчик, в этой истории есть отзвук правды, которая свидетельствует о великодушии Черчилля, – это его свойство будет в числе основных тем книги.
– Один из его министров-консерваторов был содомитом, если вы понимаете, что я имею в виду, – громко сказал Сомс, так что было слышно во всем ресторанном зале, – и при этом большим другом моего дедушки. Его постоянно ловили, но в те дни пресса не караулила на каждом углу, и в нее ничего не просочилось. Но однажды он зашел слишком далеко – его поймали, когда он совокуплялся с гвардейцем на скамейке Гайд-парка в три часа ночи. Кстати, это было в феврале.
Об этом немедленно доложили Главному Кнуту[1], который позвонил Джоку Колвиллу, личному секретарю дедушки.
– Джок, – сказал Главный Кнут, – боюсь, у меня плохие новости об имярек. Ничего особенного, но об этом стало известно прессе. Они наверняка растрезвонят.
– Боже мой, – сказал Колвилл.
– Я думаю, что мне надо поехать к премьер-министру и лично сообщить ему об этом.
– Да, я так полагаю.
И Главный Кнут поехал в Чартвелл (особняк Черчилля в Кенте), он вошел в кабинет дедушки, где тот работал за конторкой.
– Да, Главный Кнут, – сказал дедушка, слегка оборотившись, – чем я могу быть полезен?
Главный Кнут рассказал о прискорбном инциденте и заключил:
– Он должен уйти.
Во время последовавшей длительной паузы Черчилль дымил сигарой. Затем он сказал:
– Я правильно понял, что имярек был пойман с гвардейцем?
– Да, премьер-министр.
– В Гайд-парке?
– Действительно, премьер-министр.
– На скамейке парка?
– Верно, премьер-министр.
– В три часа ночи?
– Да, премьер-министр.
– И это в такую погоду! Господи, как я горд быть британцем!
* * *
Я знал, что в молодости он проявлял чудеса храбрости, что видел кровопролитие своими глазами и в него стреляли на четырех континентах. Он был одним из первых людей, поднявшихся на аэроплане. Я знал, что в школе Харроу его считали коротышкой – его рост был лишь 170 см, а обхват груди 79 см; что он поборол заикание, депрессию, ужасного отца и стал величайшим из англичан.
Я считал, что в нем было что-то священное и магическое, ведь мои дедушка с бабушкой хранили первую страницу Daily Express от того дня, когда он умер в возрасте девяноста лет. Я был доволен, что родился за год до этого: чем более я читал о нем, тем более гордился, что застал его в живых. И тем сильнее мне становится горько и странно, что сегодня, спустя пятьдесят лет после его смерти, существует опасность, что память о нем, если и не исчезнет, будет неполной и несовершенной.
Как-то я покупал сигару в аэропорту ближневосточной страны, которая своим существованием, возможно, обязана Черчиллю. Я заметил, что сигара называется «Сан-Антонио Черчилль», и спросил у продавца в магазине беспошлинной торговли, знает ли он, кто такой Черчилль. Он тщательно прочитал имя, а я произнес его. «Шершиль?» – переспросил продавец в недоумении. «Во время войны, – подсказал я, – Второй мировой войны…» Похоже, что-то смутное, еле различимое забрезжило во мраке его памяти. «Старый лидер?.. Да, возможно. Но не вполне уверен». И пожал плечами.
