В столичной конторе я заплатил за месячный отдых в «Горной фее». Я его заслужил, да он мне просто необходим. Мой труд «Союз шаманов» успешно завершен. По мнению рецензентов, я «разнес» американскую и австрийскую школу и «тем самым заложил основу марксистской этнографии» (если, конечно, после американских и австрийских ученых вообще сохранится название этой науки). Дело не в том, что я с волнением ждал резонанса, полемики на религиозные темы, самооправдательных ссылок и восторженных отзывов, которые даже хуже пренебрежительных, но за четыре года работы меня увлекало столько побочных тем, скопилось столько неиспользованных материалов, что я мог бы хоть завтра приняться, к примеру, за составление «Всемирного атласа по выбору пары»; итак, теперь прежде всего отдых. Мы, дружище, не хорохоримся, нам не по двадцать лет! Я захватил лыжное снаряжение, – вдруг мне вздумается походить немного на лыжах; привез и несколько новых романов, – может, пригодятся. Почти всю первую неделю я отсыпался и даже не почувствовал пресыщения. «Горная фея» поистине прекрасное место, особенно этот флигелечек; большой дом, что говорить, довольно шумный из-за сменяющих друг друга юных красоток и лысеющих весельчаков.
В следующее воскресенье ко мне нагрянул мой шурин Лайош. Я обедал в своей комнате – по субботам и воскресеньям решил в ресторан не ходить. Не хочу красоваться там в свитере, а еще меньше напяливать ради почтенной публики парадный костюм. Подумать только, каким щеголем я был прежде, когда работал ассистентом. И этим надо переболеть, как корью. Может, я стал неряхой? Чепуха! Просто расчетливая мудрость стареющего мужчины: на все – минимум сил, не больше, чем нужно; сосредоточивать внимание на том, что действительно важно. Это время не цветения, а снятия урожая. Я отнюдь не неряха. Подтянутый, пользуясь старомодным словом – «аккуратный», как в своем отделе, так и за письменным столом, как по отношению к рукописям, так и к своему бренному телу. Я не хожу небритый, со следами чернил на пальцах или в запятнанном костюме. Но ради нескольких комплиментов, кивков и улыбок налево-направо нацеплять галстук и изводить себя не стану.
В поведении Лайоша ничего примечательного: обычные быстрые и точные движения, жесткое лицо врача, безапелляционность профессора, но слова его ударили меня словно обухом по голове и вернули к моему другому «я».
– Одевайся, Дюла, собирайся! Я отвезу тебя домой. Агота больна.
Я засуетился, потянулся за дорожной сумкой, лежавшей на шкафу.
– Брось! – махнул он рукой. – Зубная щетка, электробритва, что еще надо на один-два дня! – И, словно успокаивая меня, добавил: – С комендантом я уже договорился, комнату оставят за тобой, вещи можешь не брать.
Пока я одевался, он сказал, чтоб я не думал о наихудшем. Болезнь не грозит Аготе смертью – «смертность настолько незначительна, что можно не принимать ее в расчет», – по-видимому, она и не тяжелая. Одно плохо, трудно ее прогнозировать. Пока еще только ищут способы лечения. Рекомендация, которая в одном случае себя оправдывает, в другом – безрезультатна или дает даже парадоксальную реакцию. В конце концов болезнь и сама проходит, почти все излечиваются. Иногда полностью через несколько дней или недель. Но порой заболевание тянется годами, приводит к осложнениям. Бывает, появляются патологические изменения.
– Чуть ли не у меня на глазах протекает процесс, однако я не могу составить надежный анамнез, с доверием отнестись к словам больного.
Агота пока находится под наблюдением у него в институте. Она сама об этом попросила. А также о том, чтобы он привез меня в город, – она хочет со мной поговорить. Потом я вернусь в «Горную фею», лучше, если мы будем на расстоянии друг от друга. Со своей стороны, как врач, он это одобряет. Наше свидание – он не очень надеется, но все же возможно – приведет к перелому в ее болезни. Оно, несомненно, хоть немного разъяснит трудные моменты данного случая и предопределит течение болезни.
– Хотя каждый случай можно считать индивидуальным, столько в нем явных и латентных комбинаторных элементов, – заключил он.
За пять минут я собрался, запер комнату, отдал в швейцарской ключ. Мотор машины еще не остыл. Лайош только повернул ключ зажигания – и мы тронулись. Я видел, как в залитом солнцем парке останавливались гуляющие и смотрели нам вслед, и перед гостиницей, и на шоссе. Тем, кто нас приветствовал, Лайош кивал в ответ, машинально, с достоинством. Его слова, что болезнь не смертельна, что рано или поздно Агота безусловно поправится, отчасти меня успокоили. Но я не мог избавиться от ощущения, будто меня окатили ушатом холодной воды. Только что я был отдыхающим среди этих людей, которые гуляли, болтали, глядя нам вслед. И уже я не отдыхающий. Только что приехал на месяц, застал прекрасный морозный февраль и пока отсыпался; здесь мое лыжное снаряжение и несколько новых романов… А теперь? После этой психической травмы я словно не я. Теперь я муж больной женщины, спешу к ней, через полтора часа ее увижу. Полтора часа!.. Если шоссе не скользкое… Увижу Аготу и пойму больше, чем понял из этого наполовину успокоительного объяснения. Наполовину успокоительного? Вовсе не наполовину! Лайош – брат Аготы, кроме того, врач. А врачи всегда успокаивают. Верней, совсем не успокаивают!
